Читать книгу "Пороки и их поклонники - Татьяна Устинова"

– Почти.

Архипов решительно постучал в одну из высоких дверей,толкнул ее и вошел.

– Володя! Архипов! Ах ты, сукин сын!

Почему Архипов “сукин сын”, Маша так и не поняла – крепкийстарик в белом халате и шапочке уже обнимал Архипова, и тряс его, и отстранялот себя, и рассматривал, как будто Архипов был ребенком, до неузнаваемостивыросшим за лето на радость и гордость родителя.

– Здравствуйте, Федор Кузьмич!

– Вы посмотрите на него! Нет, вы только на него посмотрите!Вспомнил старика! А я думал, совсем пропал Володька! Думал, придет на похороны,я ему тогда дам!

– Федор Кузьмич!

– И с барышней! Барышня, вы кто такая будете?

Любовь или так, временное увлечение?

Архипов что-то пробормотал, и с изумлением и восторгом Машаувидела, как он покраснел – до глаз, до белых волос, и шея покраснела, и уши,как будто его за них драли.

– Как вас по имени-отчеству, барышня?

– Маша.

– Мария… как по батюшке, не расслышал?

Все он слышал, этот ехидный старик, и Маша моментальнопочувствовала себя дурой.

– Мария Викторовна Тюрина.

– Монахов Федор Кузьмич. Крестный отец, между прочим,кавалера вашего. Двух месяцев от роду крестился он у Николы на Курьих ножках. Ая его на руках держал. Мыслимое ли дело?

Маша покрутила головой в знак того, что – нет, не мыслимое.

Двухмесячный Архипов, розовый, белый, со сморщенными нежнымипятками, бессмысленными глазами, в кружевной крестильной рубахе, на руках уэтого человека представился ей так живо, что теперь она покраснела иотвернулась.

– Да-с, – констатировал Федор Кузьмич, – дело плохо.

И все некоторое время помолчали.

– Марья Никитична о тебе осведомлялась, – сказал наконецстарик, – а я что? Я только и знаю, что ты есть последний сукин сын и поганец!Не звонит, не пишет, говорю, сынок наш крестный.

– Я… не мог, Федор Кузьмич.

– А вот ждать, когда мы помрем, не надо, Володя! – резкоответил тот. – На похороны как раз можешь не являться, мы переживем. Мы к томувремени уже в райских чертогах с Петькой будем “Столичную” кушать, как всегда,с селедкой да с картошечкой, и над вами посмеиваться. А пока мы живы, ты пронас не забывай. Мы тебе не чужие.

– Я знаю, что не чужие. Я и не могу, Федор Кузьмич, потомучто не чужие. Я только… сейчас привык, понимаете?

Старик посмотрел на него через очки, потом сдернул их ипосмотрел просто так.

– Понимаю, – сказал он со вздохом. – В один год всеубрались, ишь, подлость какая! Ну и ладно. А ты приходи. Марию Викторовнуприводи, мы ей смотрины устроим. Как пол метет, как воду несет, как на столсобирает! А что? Так всегда было!

И тут он засмеялся – понравилось ему, как славно он пошутил.Маша стояла вся красная.

– Ладно. Что тут у тебя за шедевры? Посмотрим.

– Это рисовал Александр Васильевич Огус, – пояснил Архипов ивыложил картины на громадный лабораторный стол, одну за другой, – а Маше онидостались в наследство.

– Дочка, что ли? – нацеливая очки на картины, осведомилсястарик. – Да нет, не было у Сашки никаких дочек. Ни сыночков, ни дочек, никого…Да и картин он не писал! Это я вам точно говорю, молодые люди! Он так же точноне писал картин, как я никогда не пел в “Евгении Онегине”, что-то тут другое…

– Маша – дочь его жены, – объяснил Архипов зачем-то.

– Лизы? – удивился старик и как-то очень плотно провел рукойпо незабудкам, сверху донизу, потом зачем-то понюхал свою руку и ловкоперевернул картину незабудками вниз. Посмотрел холст, дотянувшись, взял лупу иуставился в нее.

– Вы… знали Елизавету Григорьевну? – не выдержала Маша.

– Ну конечно! Не так, чтобы хорошо, но знал, конечно. Милая,и со странностями. Все гомеопатией лечилась. От чего только, непонятно. А… гдевы взяли сии творения?

– Мне Елизавета Григорьевна оставила их в наследство, а такони у нас на стенах висели. Много лет.

– Много лет, – повторил старик, – много лет. И датупоставил, умник! Ноябрь шестьдесят шестого.

Он колупнул холст и опять уставился в свою лупу.

– …в седые дали ноября, – забормотал он, не отрываясь отлупы, – уходят версты, как слепые, без палки и поводыря. Без палки и поводыря…Так-так.

Он разогнулся и кинул лупу на стол.

– Ну, ты прав, Архипов Владимир. Конечно, тут дело не вСашкиной живописи, – ударение было почему-то сделано на слог “пи”. – Посидите.Я в лабораторию схожу. Только чудес от меня ждать не надо! Исследование надоповодить, исследование, а сейчас только рентгеном просветим, поглядим.Посидите.

Двумя руками, осторожно он взял картины и вышел с ними задверь – не ту, которая вела в коридор, а ту, которая маячила в концегромадного, как университетский зал, кабинета.

Архипов посмотрел на Машу:

– Он… знал тетю, твой Федор Кузьмич? И ее мужа?!

– Знал, как видишь.

– Откуда?!

– Если Лизаветин супруг занимался живописью, значит, ФедорКузьмич его знал. Он эксперт высочайшего уровня. По-моему, академик. С нимдружили мои родители. Монаховы в тридцатые годы из Лондона приехали, вместе сКапицами. Отец Федора Кузьмича у Петра Капицы работал. Его, ясное дело,посадили и расстреляли, хоть Петр Леонидович и хлопотал как мог.

– Володя, ты говоришь какие-то… странные вещи. Академики,Лондон, тридцатые годы…

Архипов улыбнулся:

– Я в этом вырос. Мы, когда в Лондон ездили, всегда в доме Капицыбывали. Он, кстати, до сих пор есть, этот дом.

– Володя!.. – жалобно вскрикнула Маша.

– Володя, – передразнил Архипов, потянул ее со стула,подхватил и поцеловал.

Сердце сильно ударило, вильнуло и уехало в позвоночник, гдеи разорвалось. Стало жарко и душно, хотя в кабинете, похожем на университетскуюаудиторию, вовсю работали кондиционеры.

Он погружался в поцелуй, как будто бездна заманивала его инаконец-то заманила, но это было совсем не страшно, только радостно и немножкобольно, и хотелось еще, и снова, и опять, и пахло от нее домом, чистотой исвежей прелестью, как пахло в детстве, когда мать пекла на завтрак рогалики ине было в мире ничего лучше, чем этот горячий и радостный запах, и сейчас онвспомнил его – без боли и тревоги, как будто воспоминания вдруг отпустили его,позволили жить дальше.