Читать книгу "Истоки первой мировой войны - Джеймс Джолл"

мы слушали вчера вечером в дебатах, были отбросы и подонки» [362]. Сообщения о настроениях в Англии были разные: «На каждом лице изображена натянутая серьезность»[363], — заметила 5 августа в Лондоне Беатрис Бебб. Другие же и сами испытывали энтузиазм и видели его вокруг себя: «Я, возможно, со временем переменю свое мнение, но в настоящий момент, допуская, что эта война уже наступила, я ощущаю только благодарность богам за то, что они послали ее в мое время. Какой бы ни была сама война, подготовка к борьбе во время войны — величайшая игра и чудесная работа в мире»[364]. Бертран Рассел, оглядываясь назад, в август 1914 г., и сознавая, какая нужна была смелость, чтобы плыть против течения во время войны, вспоминал: «Я провел вечер (3 августа) бродя по улицам, особенно прилегающим к Трафальгарской площади, наблюдая толпы кричащих людей и проникаясь чувствами прохожих. В течение этого и следующего дней я обнаружил, к своему удивлению, что обычные мужчины и женгцины были в восторге от предстоящей войны»[365]. Число добровольцев было велико и не ограничивалось представителями средних и высших классов, большинство новобранцев были простыми шахтерами и рабочими, что пугало сильных мира сего.

При всех опасениях и беспокойстве, которое чувствовалось в странах Европы, имеется достаточно свидетельств энтузиазма, особенно среди простых людей, из чего следует, что война была встречена многими с восторгом и облегчением[366]. Более детальное изучение показывает, что энтузиазм, который наследный принц Германии называл frischfrohliche Krieg (фраза, которую употребляли в консервативных кругах по крайней мере с 1850-х годов, возможно, перекликается с популярной охотничьей песней «Auf auf zum frohlichen Tagen, frisch auf ins freie Feld»[367]. Это показывает, что многие европейцы до сих пор считали войну чуть ли не видом спорта). Но, определенно, в короткий период августа 1914 г., когда мужчины должны были оглянуться назад, как в один из величайших моментов своей жизни, война заставила людей забыть свои разногласия и создала атмосферу национального единства в каждой стране, так что во французских деревнях впервые заговорили друг с другом кюре и школьный учитель, а в Берлине депутаты-социалисты посещали приемы кайзера. В Британии в Ольстере юнионисты появились на патриотических митингах вместе со сторонниками автономии Ирландии — спорный вопрос, который мог привести к гражданской войне, был на время отложен в дальний ящик.

Это настроение патриотизма и национальной солидарности показывало, насколько социалисты и другие оппоненты войны переоценивали силу интернационализма и недооценивали инстинктивные эмоции национализма, которыми манипулировали европейские правительства. То, как была воспринята война, когда она наступила, было результатом того, что патриотизм десятилетиями прививался различным обществам по всей Европе. Это стало результатом того, что годами международные отношения обсуждались на неодарвинистском языке борьбы за выживание и выживание сильнейших, в котором идеи либерализма через насилие, свободы личности, или национальной свободы были для всех одинаковы. Настроение 1914 г. должно рассматриваться частично как результат широко распространенного возмущения против либеральных ценностей мирного и рационального решения всех проблем, что считалось само собой разумеющимся в девятнадцатом веке.

Либералы середины девятнадцатого века предсказывали мир, в котором, как написал Герберт Спенсер: «Прогресс… является не случайностью, но необходимостью… И действительно, вещи, которые называли злом и безнравственностью, исчезнут, человек обязательно станет лучше»[368]. Этот прогресс предусматривал уничтожение национальных братьев через свободную торговлю и решение международных споров путем рациональных переговоров, поскольку с этой точки зрения нет неразрешимых проблем. Во внутренней политике предполагалось распространение самоуправления в той или иной форме, так что каждое национальное сообщество в конечном счете получит автономию, и в то же время какая-либо форма демократического правления станет обычной конституционной системой повсюду. Даже до начала первой мировой войны разрушились многие положения либерализма девятнадцатого столетия, на них нападали со всех сторон. В особенности в последние двадцать лет девятнадцатого столетия, новый тип резкого национализма, часто, но не всегда ассоциируемый с новой популярностью империалистической экспансии, который нашел выражение в работах публицистов и влиятельных общественных организаций националистической ориентации во многих государствах Европы. Часть этих организаций имела цель защитить особые методы подготовки войны (например, морские лиги в Британии и Германии). Некоторые из них имели антидемократический настрой, либо на общих идеологических основаниях, либо из-за того, что они были убеждены, что проволочки и компромиссы в парламентской деятельности способствовали развитию национальной неэффективности.

В более общих чертах неонационализм, как тогда думали о нем, по существу своему скорее инстинкт, чем разум, основанный на фундаментальных связях между людьми и землей их страны, и на связях, по выражению влиятельного французского писателя-националиста Мориса Барре, с «La terre et Les morts». Такие идеи тесно связывались с расистскими теориями о необходимости создания чистоты национальной породы и исключения порчи, вызванной смешиванием с иностранными элементами. Таким образом, для многих писателей идея воспитания здорового национального духа была неразрывно связана, с идеей предохранения его от осквернения так называемыми разлагающими космополитическими силами, а именно евреями. Наиболее важным в создании интеллектуального климата, в котором процветал национализм, было влияние идей, возникших из непонимания теорий дарвинизма, которые, как мы видели, имели глубокое влияние на идеологию империализма. Если мир государств, как и мир природы, жил по закону, по которому все подчиняется борьбе за выживание, тогда подготовка к этой борьбе была первейшей обязанностью правительств. Вера в необходимость и даже в желательность войны как формы, в которой будет проходить международная борьба за выживание, была не ограничена в правах. И это было принято за истину в широких слоях общества. Консервативный генерал Конрад фон Хетцендорф, начальник австро-венгерского генштаба, и великий французский писатель Эмиль Золя, человек, придерживавшийся рациональных и научных взглядов на мир и на радикальную политику, в разное время выражали свои мысли так. Конрад писал после войны:

«Филантропические религии, учения о морали и философские доктрины могут иногда служить ослаблению борьбы человечества за существование в жестокой форме, они никогда не являлись движущей силой в природе… Благодаря этому великому принципу катастрофа мировой войны наступила неизбежно и неотвратимо, как результат движущих сил в жизни государств и народов, как гром, который сам себя разряжает"[369].

А на 30 лет раньше, в 1891 г., Эмиль Золя писал даже с большей уверенностью:

«Разве не станет конец войны концом гуманности? Война — это сама жизнь. Ничто не существует в природе, рождается, растет или размножается без борьбы. Мы должны есть, нас поедают, для того, чтобы мир мог жить. Только воинственные нации процветают. Как только нация разоружается, она погибает. Война — это школа дисциплины, жертвенности и отваги"[370].

И