Читать книгу "Неслучайные встречи. Анастасия Цветаева, Набоковы, французские вечера - Юрий Ильич Гурфинкель"

можно поплавать, кто-то даже готов одолжить снаряжение для подводного плавания. Русоволосый Белогоров предложил посетить музей-квартиру Вольтера в окрестностях Женевы, а после пообедать с его родителями, которые живут там же, в Ферне-Вольтер. Дани вмешался и сказал, что это едвали возможно – у нас только швейцарская виза, а для поездки в Ферне-Вольтер понадобится еще и французская, поскольку это уже на территории Франции.

– Ерунда, – сказал Белогоров. – Поедем на машине с французскими номерами. Кто нас будет проверять?

– Что бы тебе хотелось посмотреть в Швейцарии? – делая акцент на слове «тебе» и глядя в упор, спросил Доминик.

– Очень хотелось бы побывать в Монтрё, – сказал я, не раздумывая.

– Набоков? – удивленно поднял брови Доминик.

Я кивнул.

Он радостно протянул мне через стол свою крепкую руку. Все понятно было без перевода.

– Попробую позвонить Дмитрию и договориться с ним, – сказал Доминик Петипьер.

– Qui est Nabokov? – раздались голоса. – Écrivain russe… lauréat du prix Nobel. Il vivait à Vevey, l'hôtel Montreux Palais… Désormais, sa veuve Vera Nabokova et son fils Dmitry y vivent[20].

«Позвоню Дмитрию», – еще раз эхом пронеслось у меня в голове. Неужели он знаком с Дмитрием Набоковым? Вольтер…Автомат под кроватью, лыжи (летом?!), купание в озере… Чудеса!

8

Набоковым я заразился за несколько лет до перестройки, прочитав сначала «Защиту Лужина», после «Другие берега». Эти книги, изданные за рубежом, привёз-провёз под рубашкой из заграничной командировки мой пациент, известный геолог, доказавший, что плиты, на которых расположены обе Америки, Европа и Африка, когда-то были единым целым, но по какой-то причине разъехались, а теперь вновь сближаются.

Это было упоительное чтение. Казалось, я потерял чувство времени. Нечто подобное я испытал несколькими годами ранее, впервые прочитав «Воспоминания» Анастасии Ивановны Цветаевой.

О Набокове у нас был с ней давний спор. Вскоре после отъезда Дани из Москвы Анастасия Ивановна возвратила первую из двух самиздатовских книжек, подаренных мне приятелем, – «Лолиту». Вторую книгу брать отказалась. Но то, что она успела прочитать, оставило у нее неприятный осадок.

Почему же она отторгала Набокова?

Думаю, ей не близка была скандальная набоковская «Лолита» с ее монструозно-комедийным Гумберт Гумбертом да еще и с насилием над девочкой-подростком, пародийные сцены погони в американском стиле (неслучайно Набоков, завершив роман, забросил его подальше, а после, наткнувшись на него и перечитав, и вовсе решил сжечь и, вероятно, сжег бы, если бы не практичная Вера Евсеевна, жена его). А может быть, ее раздражала словесная игра, вычурность стиля Набокова? Но – «Другие берега»… Эти потрясающие по изобразительности и авторской изобретательности страницы… По сути, другой Набоков, постичь которого не дано, какие бы лекала мы ни примеряли. Может быть, к ее неприятию отчасти примешивался подспудный страх связываться с нелегальной в те, еще доперестроечные, времена литературой.

К тому же она была уверена, что окружающая жизнь настолько богата проявлениями различных человеческих чувств, всевозможных их оттенков в разных сочетаниях неожиданно возникающих обстоятельств, что искусственность его построений, казалось ей, отдает фальшью.

Неприязнь писателей к сочинениям собратьев по перу широко известна. Набоков в этом отношении тоже не был исключением. Хемингуэя он называл шутом, а Фолкнера надутым мошенником. Может быть, так проявляется инстинкт охраны «своей территории»? Опасения попасть под влияние иного стиля? Удивительно, но Анастасия Ивановна, много лет дружившая с Борисом Пастернаком, довольно резко написала ему, что разочарована его книгой «Доктор Живаго». При этом восхищалась его повестью «Детство Люверс». Возможно, к ее оценке в какой-то мере присоединялся страх, въевшийся в кожу и плоть, – последствие сталинских лагерей.

Как я узнал после, читая письма Набокова, его отношение к «Доктору Живаго» было сходным, но по другой причине. Там явно просматривалась политическая подоплека. Набоков почему-то непререкаемо был убежден в том, что рукопись «Доктора Живаго» советские власти сознательно передали итальянскому издателю коммунисту Фельтринелли исключительно для того, чтобы зарабатывать на ней валюту.

О Цветаевых Набоков знал не понаслышке. Глебу Струве он писал по поводу вышедшей в Мюнхене в 1957 году книги «Лебединый стан» благодарность от себя и от жены «…за интересный сборник Марины Цветаевой…». Имеются и другие письма, где Набоков писал о ее поэзии с «задатками гениальности». Но читал ли он «Воспоминания» Анастасии Ивановны? Свидетельств этому я не нашел. Думаю, прочти он эту книгу, оценил бы ее разве что, наверно, за исключением глав, посвященных Горькому. С Горьким он был не в ладах. В своих лекциях для американских студентов он упоминал о нем, но при этом отмечал его «невысокий культурный уровень и, главное, обделенность остротой зрения и воображением», – теми необходимыми чертами, без которых большой писатель, по его мнению, не может состояться.

У Анастасии Ивановны отношение к Горькому было иным. Горький – официальный «пролетарский писатель», был обласкан властями и, по-видимому, был единственным, к кому можно было обратиться за помощью. Возможно, в те трудные времена она рассчитывала на его покровительство – не знаю. Могу только предполагать. Но если даже так, кто ее упрекнет в этом? Горький ходатайствовал о ее освобождении после первого ареста в 1934 году. А много позже она сама признавалась, что главы о ее поездке на Капри и встречах с Горьким, как паровоз, вытащили её «Воспоминания» в советскую печать. Это был тяжелый состав для окололитературных чиновников и цензоров, груженный опасными воспоминаниями о жизни семьи, недопустимо ярких событиях и встречах в дореволюционной России.

Как и у Набокова, у нее был свой особый, неповторимый стиль. Она стремилась «дать», как она выражалась, читателю сложного многомерного человека со всеми его противоречиями. Для этого, по ее шуточному замечанию, «жизнь надо ловить за хвост». С Горьким у нее это не получилось.

У Набокова было сходное отношение к мастерству писателя. Двадцатипятилетний Владимир писал матери, как сам удивляется сотворенным им персонажам:

…Я знакомлюсь с ними все ближе, и уже мне начинает казаться, что мой Ганин, мой Алферов, танцовщики мои Колин и Горноцветов, мой старичок Подтягин, киевская еврейка Клара, Куницын, госпожа Дорн и т. д. и – least but not last – моя Машенька – люди настоящие, а не выдуманные мной. Я знаю, чем пахнет каждый, как ходит, как ест, и так хорошо понимаю, что Бог – создавая мир – находил в этом чистую и волнующую отраду. Мы же, переводчики Божьих творений, маленькие плагиаторы и подражатели его, иногда, быть может, украшаем Богом написанное…

Какой искусственный интеллект или нейронные сети в состоянии сотворить живого Лужина или Пнина? – думаю я сейчас, перечитывая набоковские строки.

9

В субботу на машине Сандры с Дани за рулем мы отправились