Читать книгу "Неслучайные встречи. Анастасия Цветаева, Набоковы, французские вечера - Юрий Ильич Гурфинкель"

поначалу кажется чужим.

Я же успокаивал ее и нисколько при этом не кривил душой. В трехсотместном зале Книжной ярмарки, с трудом вместившем всех, кто пришел ее послушать, голос действительно – звучал. Звучал замечательно, во всей полноте обертонов. Такой тишины, такого воодушевления и аплодисментов по окончании чтения мне не приходилось слышать. Я уже писал, что после окончания ее выступления люди, толпясь, торопились к сцене, чтобы разглядеть ее вблизи…

По фронтону над главным входом разгуливали сойки. Куст шиповника, забыв, что уже август, продолжал цвести, протягивая свои колючие ветви с цветами и начинающими краснеть плодами.

Проходит какое-то время. Массивная дверь тяжело приотворяется. Осторожно, семеня, как бы на ощупь, из здания выходит Евгения Филипповна и присаживается к нам на скамейку.

– Вот хорошо, Женя, что ты пришла. Садись… Я, знаешь, все-таки хочу спросить у доктора совет. Это – важно.

– Ася, не надо…

– Юрочка, скажите – можно ли Жене пить чай, такой – очень крепкий черный чай?

– Ася, я тебя прошу…

Но она уже не слышит и отвечает вместо меня:

– Пойми, Женя, это же так вредно – и для желудка, и для сердца… Ну, как ты можешь!

Я прошу Евгению Филипповну почитать свои стихи.

– Вы действительно хотите послушать мои стихи? – переспрашивает она недоверчиво и как-то внутренне собирается.

– Почитай, Женя, почитай. «Душу-голубку», – Анастасия Ивановна уже отвлеклась от чайной темы и – мне: – Это чудное стихотворение. Слушаем, слушаем…

Какая-то птица в гуще листвы заводит свой посвист. Середина августа, птичьи голоса редки в это время, но ей отзываются. Вот эти строчки, которые я после записал в тот день по памяти:

Дольше всего продержалась душа:

Все-то ей чудится – жизнь хороша,

Все-то ей люди до боли милы,

Все-то ей солнце сияет из мглы.

……………………………………

Душу, голубку, лелею в руках,

Пусть ей поется в последних стихах.

Меня вдруг охватывает щемящее чувство исчезающего времени – того, что так мало осталось им, всем нам.

Женя и Иосиф вошли в XX век наивными детьми с незамутненной верой в человека, в красоту мира. И вот что удивительно – им удалось сохраниться такими до конца своей жизни, несмотря на все, что пришлось перенести. И эта вечерняя августовская прохлада, впитавшая в себя стихи Евгении Филипповны, голоса птиц, пространство неба с двумя восходящими к бледной луне крестиками реактивных самолетов на белых стеблях струй – все это дополняет друг друга, кажется, открывает какие-то новые измерения, где человеческая жизнь не рассеивается, как пепел, а продолжается в каких-то иных формах существования в бесконечности.

Requiem æternam dona eis, Domine,

et lux perpetua luceat eis[17].

…Вечерняя мгла уже накрыла парк вокруг Дома творчества в Переделкине. Отдаленный рокот двух устремляющихся в вечернюю синеву самолетов сливается с невидимым хором. И отдаленно, затихая, звучит многоголосие по всем живым и ушедшим.

Подземная река. Беседы наедине

Нам остается только имя:

Чудесный звук, на долгий срок…

Осип Мандельштам

Мое знакомство с Анастасией Ивановной Цветаевой длилось почти семнадцать лет. Оно началось в 1977 году в больнице, где я работал в отделении реанимации, а А.И. находилась на лечении, и вскоре перешло в дружеские отношения.

Стена жизни, сложенная из ярких лет ее московского детства, юности в Италии и Франции, в Киммерии у Волошина – всех этих кирпичиков счастья, на которые взгромоздились потом железобетонные блоки лет злоключений, лагерей и ссылки, – эта стена не слишком разделила нас. Во всяком случае, Анастасия Ивановна легко проходила сквозь нее. Я же испытывал естественные смешанные чувства любопытства, восхищения, некоторой робости.

В те годы о семье Цветаевых мало что было известно. Разве только в узких литературных кругах знали, что Марина и Анастасия были поздними детьми профессора Ивана Владимировича Цветаева и Марии Александровны Мейн, что Марина родилась в сентябре 1892 года, а двумя годами позже, тоже в сентябре, появилась на свет Анастасия.

Поклонники и знатоки поэзии знали и о дружбе сестер, и об их общей дружбе с Максимилианом Волошиным и Борисом Пастернаком, знали, конечно, и верили, что стихам Марины, «как драгоценным винам, настанет свой черед», как когда-то в ее молодые годы наступил он в еще дореволюционной России.

Черед Анастасии Цветаевой, ее звездный час настал в 1971 году. Тираж ее «Воспоминаний» в сто тысяч экземпляров был мгновенно раскуплен. Но еще до того как в 1966 году в «Новом мире» были напечатаны только избранные главы будущей книги, Борис Пастернак, познакомившись с отдельными главами, подготовленными к публикации, немедленно откликнулся: «Асенька, браво, браво… Каким языком сердца все это написано! Как это дышит почти восстановленным жаром тех дней! Как бы я Вас высоко ни ставил, как бы ни любил, я совсем не ждал дальше такой сжатости и силы».

За первым изданием последовали еще пять. Теперь книгу читали и в России, и за границей. Во Франции, например, в устных переводах своей жены, Галины Дьяконовой, прозой Анастасии Ивановны восхищался Сальвадор Дали. Общий тираж «Воспоминаний» составил свыше полумиллиона.

Наши беседы чаще всего возникали спонтанно, разрастались из каких-то бытовых разговоров. Многое я записывал тогда по следам этих бесед, что-то восстановил позже по памяти.

Время как будто отдавало ей долг за утраченные годы исковерканной жизни. Казалось, совсем недавно ею было написано стихотворение:

Мне восемьдесят лет, еще легка походка,

Еще упруг мой шаг по ступеням.

Но что-то уж во мне внимает кротко

Предчувствиям и предсказаньям, снам.

…………………………………………

Уж ве́домо предвестие томленья,

Тоска веселья, трезвость на пиру,

Молчания прикосновенье

К замедлившему на строке перу…

Но время сбивает легкий темп поступи, так просто не отдает свои трофеи. Приближаясь к своему столетию, она уже не каталась на коньках, не рисковала бегать в метро по эскалатору, хотя на третий этаж к себе домой на Садовой-Спасской старалась подниматься пешком из опасения застрять в лифте.

Черты ее лица мало изменились с тех пор, как мы познакомились. На цветной фотографии в профиль, с лицом, склоненным над рукописью, она шутливо надписала: «Дорогому Юре, Сен-Бернару, не знаю, зачем дарю свой гоголевский нос». То ли она имела в виду нос классика, всегда как будто погруженный в текст, то ли тот самый Нос, отдельно от хозяина разгуливающий по С.-Петербургу, а