Читать книгу "Неслучайные встречи. Анастасия Цветаева, Набоковы, французские вечера - Юрий Ильич Гурфинкель"

в нашем случае уже и по Европе. К слову, прозвище «Сенбернар» я получил после нашей поездки в Коктебель в 1988 году.

– Сенбернар, – тогда пояснила она ласково-дружески, – замечательная порода, моя любимая.

Я добросовестно косился в зеркало, пытаясь разглядеть свой профиль как бы сторонним взглядом. Не хватало бочонка с ромом, какие сенбернарам крепят к ошейнику.

– Да, да, – подыгрывала А.И. – Бочонок с ромом был бы здесь весьма уместен.

В близком окружении А.И. поездку в Голландию одобряли не все. Маэль Фейнберг, ее бессменный редактор, без которой книга «Воспоминаний» в те времена едва ли увидела бы свет, хмурясь, порицающе качала головой. Надежда Ивановна Катаева-Лыткина, в прошлом военный врач-хирург, тоже легендарная женщина, отвоевавшая дом Марины в Борисоглебском переулке под Цветаевский музей, была еще более категорична: «Если с ней что-нибудь случится, виноваты будете – вы!»

Обе, похоже, ревновали меня к Анастасии Ивановне.

Насчет риска поездки с ними обеими я был согласен. Именно поэтому постоянно при мне находилась сумка со всем необходимым, включая шприцы, ампулы, портативный тонометр и даже набор для экстренной пункции подключичной вены. Зачем? На случай реанимационных мероприятий – мало ли что.

Но, как всегда, решающим оказалось мнение Андрея Борисовича Трухачева, сына Анастасии Ивановны.

Андрей Борисович всегда очень трогательно относился к матери. В жару, в мороз, в любую погоду по ее просьбе он, сам далеко немолодой человек, ехал к ней с другого конца Москвы с небольшим чемоданчиком – «дипломатом», как правило, нагруженным книгами и журналами, о которых она просила. Лучше других он понимал, как важны для нее новые впечатления, уверен был, что поездка поднимет ей настроение. И мои сомнения старался развеять в свойственной ему оптимистической манере. А после нашего возвращения Андрей Борисович больше, чем кто-либо, радовался тому, что все завершилось как нельзя лучше.

– Асенька, я ведь говорил… – в волнении сжимая руки, расхаживал он по квартире на Садовой-Спасской. – Я ведь был уверен, что все будет хорошо!

– Андреюшка, ты представляешь, я даже не заметила, как он взлетел. Заснула, – делилась впечатлениями Анастасия Ивановна, добавляя всё новые краски в картину необыкновенного путешествия.

В память о нашей поездке Андрей Борисович подарил мне английский ножик для разрезания яблок, с изысканной перламутровой ручкой, размером чуть меньше обычного перочинного.

Я его постоянно носил с собой в сумке, брал в поездки, в том числе и за границу, пока в новые времена, когда самолеты начали угонять, а колющие и режущие предметы, даже самые безобидные, у пассажиров отнимать, вот этот «опасный» ножик у меня и отобрали при досмотре бдительные пограничники аэропорта Шарль-де-Голль в Париже.

В Амстердаме, когда наша поездка подходила к концу, А.И. как-то вскользь сказала мне, что после Голландии хотела бы съездить в Америку, навестить Риту.

Цветаевская генетика ярко проявилась во внешности ее обеих внучек. Рита лицом оказалась очень похожа на свою тетку, Марину Ивановну, а Ольга на Анастасию Ивановну. Но Ольга была поблизости, в Москве, тогда как Рита после смерти мужа перебралась с дочкой в США. Анастасия Ивановна по ней очень скучала.

– Сколько туда лететь?

– Наверно, часов десять…

– Но ведь в самолете можно поспать, – сказала она скорее утверждающе, видимо, вспомнив наш перелет из Москвы в Амстердам.

– Если только в кресле.

– Ну, я понимаю, – насмешливо, тоном непослушной гимназистки отвечала она, – диванов там не предусмотрено.

* * *

Прошел почти месяц после нашего возвращения.

Видение Голландии стало понемногу растворяться в синей дымке под натиском жары, запаха разогретого асфальта, скопища машин на улицах. В городе нечем дышать.

А здесь, в Переделкине, небывалый для августа зной переносится как-то легче. Где-то высоко над головой ветер описывает эллипсы вершинами елей, березы легко шумят пожухшими от жары листьями. На этот раз привез распечатку магнитофонных записей ее выступлений для очерка «Моя Голландия». В перерывах работы с текстами гуляем по парку.

Устала. Присели на скамейку в парке.

Метрах в пятистах за деревьями виднеется дом Пастернака, место модного паломничества. Просторный деревянный дом, кабинет на втором этаже, стол, за которым написан роман, принесший автору мировую славу и неисчислимые страдания.

– Когда в комнату входил Борис, – заговорила Анастасия Ивановна, – происходило нечто вроде того, как когда вбегает собака – сеттер (лаверак), ирландец или гордон, – они какие-то очень вдохновенные собаки. В один миг лизнет руку одному, другого ткнет носом, на третьего поглядит, к четвертому как-то боком прижмется. Настолько Борис поглощал внимание своей необычностью. Я помню его идущим навстречу с такой блаженной улыбкой: он вас увидел, он вам радуется, в обеих руках несет по бутылке керосина и ставит его так озабоченно, чтобы не пролить. И говорит с вами, одновременно следит за керосином – может пролить, конечно, если заговорится.

Гуашевой белизны облако восходит над верхушками берез. Откуда-то от писательских особняков потянуло запахами костра и шашлыка, донеслись неразборчиво-оживленные голоса.

– Я совершенно не признаю его роман как ценность, – продолжала разговор А.И. – Ценю «Детство Люверс», о котором Горький мне говорил: «Для меня непостижимо, как может человек тридцати пяти лет так перевоплощаться в тринадцатилетнюю девочку!» Но из этой области, которая ему так сродни, он почему-то захотел выйти в реальность и написать вторую «Войну и мир» – у него и война, и мир там есть, – но он потерпел, с моей точки зрения, фиаско. Кажется, Ницше как-то сказал: «Мы ходим на ходулях, чтобы не заметили длинных ног наших». А Пастернак вкладывает свои мысли в рот одному, потом другому, третьему, а мы их, героев, – не видим. Мы не видим, как они входят в комнату, не видим разницы их языка, движений, их манеры одеваться, относиться к окружающему – всего, что создает человека, – этого ничего мы там не находим. Поэтому я читала этот роман с глубоким разочарованием.

– Но ведь стихотворный цикл в романе замечательный.

– Да, но это совершенно отдельные стихи. Они нисколько не принадлежат этому Живаго. А еще говорят, что он дал себя. Но это может сказать только тот, кто не знал его. Настолько Борис поглощал внимание своей необычностью! Но он реальную жизнь воспринимал, он в ней жил, он ее обогащал собой. Из этих способностей перейти к тому, чтобы реально описывать какого-то другого человека, вложить в него вот эти стихи о том, как идет ангел, – от него остаются следы, мы его не видим, а следы остаются от него, – эти стихи не могут принадлежать Живаго, потому что Живаго вообще вопросительный знак, Борис его не родил. Я даже удивилась одной своей знакомой – тонкий человек, латинистка, много знающая, – она как будто даже плакала, дочитав