Читать книгу "Кладбищенские истории - Борис Акунин"

Мне, как и другим беллетристам, не раз случалось испытатьпугающее, но в то же время приятное потрясение, когда вымысел мистическимобразом вторгается в реальность: встретишь человека с только что выдуманнойтобой, совершенно небывалой фамилией, или в жизни произойдет то, что ты описалв романе, или сам угодишь в литературную, тобою же самим спроектированнуюситуацию. Это нормально, месть профессии, главный фокус которой — как можноправдоподобней врать о том, что могло бы случиться, но чего на самом деле небыло.

Однако никогда еще мое ремесло не глумилось надо мной стольявным и бесстыдным образом. Моя Мидори? Под номером 41? И я стоял рядом с этоймогилой, не обратив на нее внимания!

Спокойно, сказал я себе. Должно существовать какое-торациональное объяснение.

И оно, разумеется, нашлось.

Мои японские друзья навели справки и выяснили, что на 4-мучастке Гайдзин-боти похоронена юная племянница известной японской писательницыНакадзато Цунэко, которая посвятила памяти девушки красивую новеллу. А Мидори —имя, пускай не самое распространенное, но и не такое уж редкое, так что всё этоне более чем случайное совпадение.

Но я на этом не успокоился. Раздобыл книжку НакадзатоЦунэко, стал читать — и снова голова пошла кругом. Знаете, о чем эта новелла? Опрогулках по Гайдзин-боти и о том, какие мысли навевает это место.

Я пишу о кладбище Гайдзин-боти, на котором похороненадевушка, которую я принял за персонаж из моего романа, но которая на самом деле— героиня новеллы другой писательницы, которая тоже писала о Гайдзин-боти.

Змея проглотила свой хвост, литература и жизнь окончательноперепутались друг с другом. Этого-то я всегда и боялся.

Непростое кладбище Гайдзин-боти, я давно это знал.

Сигумо

На похоронах человека, который собирался стать буддой,публики было до неприличного мало. Из компатриотов один вице-консул Фандорин,бывший сослуживец покойного. Эраст Петрович стоял над узкой могилой, кудапослушник только что опустил небольшой ящик с костями и пеплом, и слушалмонотонный напев бонзы, теребя в руках шелковый цилиндр с крепом. Все японцыбыли в белом, и коллежский асессор в своем траурном сюртуке выделялся, будтоворон среди голубиной стаи.

Но и японцев на монастырское кладбище пришла всего горстка —слухи о страшной смерти затворника Мэйтана перепугали всю туземную Иокогаму. Впоследний путь прах отшельника провожали лишь настоятель с послушником, вдова смаленькой дочкой и еще двое, державшиеся поодаль — на них Фандорин старалсяособенно не смотреть.

Европейский сеттльмент, население которого, согласно заметкев «Джапан газетт» от 15 августа 1881 года, только что перевалило за десятьтысяч, в языческие бредни не верил и проигнорировал похороны по иной причине.Консул Вебер сказал своему помощнику: «Эраст, дело, конечно, твое. Считаешьнеобходимым — иди, но, пожалуйста, никаких надгробных речей. Не забывай, этотсубъект изменил своей вере, своему отечеству и всей белой расе».

Так оно в общем-то и было. Человек, в последние годы жизниназывавший себя Мэйтаном, добровольно отказался от чина, дворянства,российского подданства, православной религии, даже от собственного имени. Взялфамилию японской жены, вместо пиджака и брюк стал носить кимоно, а позднееоблачился в рясу буддийского монаха и прекратил все сношения ссоотечественниками, даже с Фандориным, с которым прежде приятельствовал. За тригода они не виделись ни разу. Эраст Петрович знал причину этой непреклонностии, в отличие от консула Вебера, относился к ней с пониманием и состраданием.

Причина присутствовала здесь же, в могильном дворе ХрамаПреумножения Добродетели, где ренегат провел последний период своей жизни.Маленькая девочка, запоздалый ребенок бывшего российского подданного и егояпонской жены, сидела рядом с матерью в плетеной коляске и сонно клеваланосиком, убаюканная пением сутр. В таком возрасте дети уже вовсю ходят и дажебегают, но этот ребенок родился на свет с безжизненными, парализованныминогами. Тогда-то несчастный отец и удалился в монастырь секты Сингон. Взял имяМэйтан, что означает Взыскующий Просветления, и вознамерился при жизни статьбуддой.

Вдова усопшего, Сатоко, стояла возле коляски с совершеннонеподвижным лицом. Ее глаза были сухими, ибо публичное проявление скорбирасстроило бы окружающих.

Здесь вообще никто не проявлял эмоций.

Настоятель Согэн, как и подобает буддийскому священнику,всем своим видом показывал, что смерть — событие отрадное и в некотором смыследаже праздничное. Что ж, такая у преподобного была работа.

Плюгавенький служка шмыгал носом и поглядывал в могилу снескрываемой опаской, не отходя от настоятеля ни на шаг, но никакой скорби егобледная, слегка приплюснутая физиономия не выражала.

Когда же Фандорин, улучив момент, повнимательнее рассмотрелпарочку, что держалась поодаль, ему показалось, что женщина улыбается. Нет, тобыла не улыбка — скорее оскал жадного, нетерпеливого любопытства.

Впрочем, это существо, один взгляд на которое вызывалсодрогание, назвать женщиной можно было только с большой натяжкой.

На спине у здоровенного слуги, в заплечном мешке, отдаленнонапоминающем альпинистский рюкзак, сидело диковинное создание: красивая женскаяголова с замысловатой, тщательно уложенной прической симада-магэ на крошечномтельце четырехлетнего ребенка. Уродка внимательно следила за церемонией, быстроповодя вправо-влево точеным подбородком. Крошечная ручка возбужденнопостукивала веером по бритой макушке слуги.

Фандорин встретился взглядом с блестящими глазами пигалицыи, смутившись, отвернулся. Присутствие этой несчастной придавало и без тогопечальной церемонии какую-то особую макаберность.

Больше на кладбище никого не было — так, во всяком случае,считал Фандорин до тех пор, пока его внимание не привлек неприятный звук: будтокто-то смачно, что называется, от души харкнул.

Вице-консул оглянулся и увидел за невысокой бамбуковой оградой,отделявшей буддистское кладбище от соседнего христианского, человека вбрезентовой куртке и полосатой матросской рубахе. Он стоял, опершись наперекладину и наблюдал за похоронами с явной враждебностью.

Красная, поросшая пегой щетиной рожа дергалась злобнымтиком. Одна нога зрителя была обута в стоптанный сапог, вторая, деревянная,свирепо постукивала по земле.

Какой-то конгресс инвалидов, подумалось Фандорину, и онпоморщился — устыдился собственного жестокосердия.

Тут одноногий совершил поступок, заставивший вице-консула ивовсе покраснеть от стыда — уже не за себя, а за всю европейскую расу.Несимпатичный гайдзин (так в Японии называли иностранцев) плюнул через оградукоричневой табачной слюной, хрипло загоготал и выкрикнул по-английски: