Читать книгу "Задержи дыхание и другие рассказы - Ольга Гренец"

он, и мы держим его за руки и укладываем в постель.

Ну и где же мы теперь? В прихожей в спальных мешках, глядим в темноту и ожидаем, когда на смену луне выйдет солнце.

Кого бы вы наняли?

Брат умер неожиданно. Сел на велосипед и внезапно на ходу потерял сознание: тромбоэмболия лёгочной артерии. Ему было тридцать девять, теперь невестка осталась одна с двумя мальчиками: пяти и семи лет. Беда. Это случилось два месяца назад.

Знаете, брат все дела по дому брал на себя. Работал, конечно, но находил время обо всём позаботиться. Когда он умер, невестка перепутала всё на свете, все расписания карпулингов[19], все адреса этих чёртовых тренировок. Не знала, где лежат детские купальники, где что хранится: чистые мочалки, градусники. Не знала даже, как готовить любимую детскую еду! Её муж подмешивал сухарики в мясные фрикадельки, а потом ставил в духовку – мой старший племянник отлично всё запомнил!

Отпуск на работе она взять не решилась – больше всего им нужны сейчас её деньги.

Всё это время я провела в Калифорнии, чтобы хоть немного помочь ей, но мне уже пора возвращаться домой в Атланту. Наши родители готовы внести финансовую лепту, чтобы она могла нанять помощника. А её собственные родственники, к сожалению, не предлагают никакой поддержки.

Только представьте всё, что делал по дому мой брат (и это ещё не полный перечень): покупал и готовил еду, пылесосил, стирал, раскладывал бельё, чинил сантехнику, ремонтировал мебель. Управлял семейным расписанием и планировал поездки, возил детей в школу и на кружки. Невозможно перечислить все эти бесконечные хлопоты по дому: открыть банку, поменять муравьиные ловушки, полить цветы. Налоговые декларации подавал тоже, конечно, он. Сражался со страховыми компаниями. Подыскивал дешёвые авиабилеты. Фотографировал детей и рассылал праздничные открытки. Я могла бы продолжить и дальше.

Так вот что я хочу спросить:

– Как лучше всего описать наши требования? У невестки в доме нет места, чтобы поселить там помощника по хозяйству, но детям нужна стабильность, им нужен кто-то, кто будет рядом с ними несколько лет, по крайней мере, пока они сами не научатся водить машину.

Какую зарплату можно предложить такому человеку, притом что они живут в Сан-Франциско? Ему придётся приезжать на шесть-семь часов по рабочим дням и быть готовым помогать по выходным: например, отвезти детей на футбол, в бассейн, разогреть еду, убрать посуду, помочь с купанием. Но это только на время учебного года – летом дети уедут к моим родителям. У них дом в деревне, дети будут накормлены и смогут хоть на время расслабиться, забыть о тренировках и домашних заданиях. Родители предлагали забрать детей и на часть учебного года, но невестка должна следить, как они успевают в школе.

Сейчас она и мальчики проходят психотерапию, и мы с родителями делаем всё возможное, чтобы помочь им, пока горе не поутихнет. Будем рады любой подсказке.

Надежда

Надежда Васильевна рассказала мне свою историю за год до смерти, когда ей уже был поставлен страшный диагноз.

В то время я жила в Калифорнии и совсем недавно защитила дипломную работу, где в феминистском ключе анализировала книги Лидии Чуковской, Анны Ахматовой и Лидии Гинзбург. Я описывала, каким образом советский режим ломал женские судьбы, отнимая право на личное пространство, пытаясь контролировать области жизни, традиционно считавшиеся женскими, включая отношения внутри семьи.

Фрагменты диплома были переведены на русский язык и обсуждались в семейном кругу и среди друзей. Читала их и Надежда Васильевна, давнишняя приятельница моей недавно умершей бабушки. Тем летом я прилетела в Петербург навестить родителей, и Надежда Васильевна зазвала меня на чай.

Она жила на Васильевском, в бывшей коммуналке. Я поднималась по лестнице и представляла себя в музее старинного быта; пришлось сбавить темп, остановиться, утереть пот, перевести дыхание – посещая Петербург раз-два в году, я носилась по городу как угорелая.

Об ужине, слава богу, речь не шла. Есть не хотелось, но, понимая, что от чая не отвертеться, я купила в киоске черешню и ватрушку с абрикосами. Накрытый стол был придвинут к дивану. Пока я мыла ягоды и нарезала пирог, Надежда Васильевна принесла из кухни вскипевший чайник и устроилась на диване, полулёжа в подушках. «Что-то тяжело мне сидеть в последнее время».

Она попросила придвинуть к ней стул, поставила на него чашку с блюдцем и тарелочку с пирогом и со вздохом сказала, что часто думает о судьбе своего отца, о последних днях его жизни. Оказывается, он происходил из донских казаков; я что-то слышала, но забыла, а казаки представлялись мне похожими на будёновцев из советских фильмов.

– Екатерина Вторая раздавала казакам земли и к их прозвищам добавляла «-ов» или «-ёв». Когда казаки приходили в Cечь, а они бывали разных национальностей (позже я решила, что она, лучше меня осведомлённая о еврейском страхе перед казаками, упомянула это специально для меня), им давали прозвища по внешним приметам, чтобы после боя легче было опознать труп: Перебей-нос, Медведь. Нашему досталось: Голова. Как сейчас представляю себе своего предка: широкий лоб, острый взгляд, ум, смекалка – настоящий Голова.

Она прервалась.

– Хорошо, что тебя интересуют семейные истории. Сейчас многие этим занимаются, даже по архивам разыскивают. Но свою я знаю плохо, советская власть отняла у меня тепло родительской любви, не могу ей этого простить.

Тут я поняла, что надо записывать, и полезла в рюкзак за блокнотом.

Суховатый рассказ Надежды Васильевны длился часа три, к фактам она добавляла свои размышления. Вероятно, она не говорила ничего такого, чего не знали бы её дети и внуки. Я видела, что ей хочется перенестись в воображаемую жизнь своих предков, но всегда пределом воспоминаний оставалось довоенное детство, а дальше отыскивались только крохи легенд, которыми успела поделиться с ней в последние годы жизни мать. Мне это напоминало моих бабушек и дедушек, их истории обычно начинались с того, как уезжали за границу многочисленные родственники в пред– и послереволюционные годы, это были истории, которые они смутно помнили сами или по рассказам родителей. Затем шли драгоценные, но скудные воспоминания детства, которые быстро уступали место рассказам о том, как поодиночке в тринадцать-четырнадцать лет они перебирались в столичный город, где их ждала учёба и новая самостоятельная жизнь. Глубина памяти моих родных не отличалась от того, что рисовала Надежда Васильевна, в своих размышлениях она пыталась найти причины такому общему беспамятству. Тяжелее всего было признаться, что долгое время она плохо знала истории жизни отца и матери и не понимала их. «Напиши о нашей жизни, – просила она несколько раз, пока вспоминала. – Ты хорошо пишешь, художественно, у тебя получится изложить всё так, чтобы люди поняли», – приговаривала она. Её настойчивость подгоняла меня.

Надежда Васильевна окончила консерваторию в послевоенные годы и всю жизнь преподавала музыку. Дети любили её. Она не боялась смешивать жанры, переходить от классики к сочинениям попроще – любила оперетту и народные песни, русские, украинские. В её рассказах знакомые фразы советских учебников переслаивались тонкими наблюдениями, личными воспоминаниями, историческими фактами, о которых ученики из книг узнать не могли.

Я задумалась. Хотелось перенести рассказанное Надеждой Васильевной на бумагу, передать её голос, живой, напевный, с плавными перепадами тембра и интонаций, с удивительной игрой эмоций; женский голос, похожий на русский танец, когда по сцене плывёт девушка и платье скрывает движения её ног, натренированных упорными упражнениями. Вот так же по мягкой с учительскими нотками речи трудно было заметить огромный эмоциональный и душевный труд, на котором держался рассказ Надежды Васильевны.

По-русски мне явно не хватало выразительных приёмов. Попыталась писать по-английски и, восстанавливая сцены и диалоги, споткнулась на том, как трудно «распаковать» фактуру, наполнить её присущим моей героине