Читать книгу "Задержи дыхание и другие рассказы - Ольга Гренец"

словом на чужом языке. Просидела за работой неделю-другую и поняла, что у меня получается очередная страшилка: советскую власть Надежда Васильевна, конечно, не любила, а сталинскую – ненавидела, но для меня важно было другое. Интересно было сохранить попадавшие в её речь расхожие штампы (да и невозможно их выкинуть как примету времени), но они не должны были заслонять образ женщины со своеобразным ходом мысли, народной смекалкой (Голова!), чувством юмора и бесшабашностью, с которой она встречала повороты судьбы.

Надежда Васильевна горевала, что ей не удалось унаследовать культуру предков: казаков по отцу и фабрикантов по материнской линии (их убили, а имущество конфисковали до её рождения); однако врождённая сила характера помогла ей найти собственный путь, стать прекрасным педагогом, воспитать детей и учеников. Знакомая ситуация для многих, похожая на истории эмигрантских семей позднего советского периода, которым отъезд ещё раз поломал ветви родового дерева.

В какой-то момент тема эмиграции заслонила мне все другие темы – тем временем Надежда Васильевна скончалась.

Литература не в силах воскресить человека, и всё же я вернулась к своим черновикам. Эти наброски начатого и теперь вряд ли уже возможного романа, рассказанного от первого лица, на основе материала, подаренного мне Надеждой Васильевной, – не только дань памяти. В наше переменчивое время я испытываю потребность хотя бы пунктирно «протанцевать от печки», от одной из моих «печек». Повторяя это слово, я представляю себе деревенский дом, кирпичные печные бока, прикасаясь к ним спиной, ощущаю родное тепло, покой и защищённость, а потом это чувство ускользает, но я цепляюсь за слово, кажется, оно хранит следы телесных прикосновений…

В тот незабываемый питерский вечер, когда, полулёжа на диване, Надежда Васильевна рассказывала о себе, погода резко испортилась. За окном сверкнула молния, полил дождь. Я не спешила уходить, а Надежда Васильевна, кажется, повеселела.

– Под грозу лучше вспоминается, – бросила она вскользь.

# # #

Мы, люди моего поколения, не умеем говорить о себе. Казалось бы, столько всего пережили, но рядом с нами всегда были те, кто пережил ещё больше, чьи страдания и вообразить трудно. Не хочется вспоминать всё это на старости лет. Да и зачем? Всё давным-давно пройдено, передумано, сказано; о войне написано не один раз, о сталинской бойне – тоже. Моя судьба, судьба моих родных и близких ничем по большому счёту не отличается от доли миллионов обычных советских семей, разбросанных режимом по огромной стране и уничтоженных по одному. Сейчас имя Сталина всё чаще появляется на телеэкране и в газетах, о нём снова говорят как о великом главнокомандующем, который спас отчизну от немецко-фашистских захватчиков. Молодым наскучило слушать о преступлениях Сталина, а машина власти движется по своим нечеловеческим законам и выплёвывает штампованные заголовки, написанные языком старых советских газет. Интонации и выражения такие знакомые, будто проросли сквозь поколения. Люди прислушиваются к ним, послушно кивают и верят: да, действительно, разгромил немцев, спас страну, быть может, так и надо, держать нас в ежовых рукавицах, вить из нас верёвки, иначе никак, сами мы ни на что не способны.

Как защититься от этого бесконечного вранья? Можно ли поверить себе, своим глазам, своей правде? Когда мне не спится по ночам и я, лёжа на диване, слушаю, как тополь бьётся ветками о стекло, мне кажется, что ничто не изменилось, что где-то продолжается моё довоенное детство – такое, каким мне хотелось бы его видеть. Вот-вот папа и мама постучатся в дверь и позовут завтракать, папа будет жарить яичницу, а мама вынет из печи яблочный пирог. Младшая сестра Катенька уже сидит за столом и болтает ногами. Мама повязала ей белый бант, и Катенька то и дело трогает макушку, проверяет, на месте ли он. Какой у нас нынче праздник? А-а-а, Наденьке исполнилось десять лет! Поздравляем тебя, Наденька, желаем тебе жить долго и счастливо, поменьше болеть и продолжать играть на пианино, ведь музыка сможет утешить тебя в трудную минуту. И учиться на отлично, тогда ты сможешь поехать в Ленинград и поступить в консерваторию, выйти замуж и родить нам крепких и здоровых внуков, которые скрасят наши дни на старости лет.

Но нет, всего этого не было и быть не могло. Сталин смастерил из нас своё подобие, создал новое поколение – племя нелюдей. Это оказалось несложной, хотя и трудоёмкой работой, надо было всего лишь отнять у нас родителей, заткнуть им рты, испепелить их души страхом. Заменить семьи яслями и детскими садами, а дома – тюрьмами и коммуналками, согнать всех в кучу, в одно сплошное месиво, чтобы не позволить родителям остаться наедине с детьми, поделиться с ними своими историями, сказать лишнее слово. Но главное, надо было сломать родителей так, что, если бы им и захотелось какими-то полунамёками объяснить что-то детям, те в ответ подняли бы их на смех. Нет, нет, старики нам не указ! Мы наш, мы новый мир построим. Вместо колыбельных песен, вместо песен о любви и смерти, верности и разлуке, мы орали лозунги и играли бравурные марши. С родителями мы встречались по вечерам, когда они приходили домой серыми от усталости после нескончаемого рабочего дня, и мы торопились поделиться с ними своими рекордами, похвастаться пятёрками, килограммами собранной макулатуры, а они слушали молча, молча готовили обед, молча ели и только изредка, по выходным, просили: «Наденька, сыграй нам что-нибудь красивое» или «Катенька, прочти нам стихотворение». И только по ночам мы слышали, как родители шёпотом разговаривают между собой. От этого шушуканья становилось так жутко, что Катя начинала рыдать, а я шла в их комнату и требовала объяснить, о чём они говорят и почему шёпотом.

Какими бы мы выросли, если бы нашим родителям не приходилось постоянно бояться? Какими бы мы воспитали своих детей, если б могли, не опасаясь преследований, с самого раннего их детства делиться с ними опытом и сомнениями, если бы в разговоре с ними, да и друг с другом, не приходилось обходить запретные темы?

От родителей нам достались их страхи и неврозы, мы привыкли сидеть за закрытыми дверями и никогда не выключать радио, для нас немыслимо говорить на равных со старшими, с начальством, зато мы отлично умеем держать язык за зубами, довольствоваться жалкими крохами и мечтать о светлом будущем. Гораздо сложнее понять, чего мы не смогли унаследовать от наших родителей, наших предков, чего оказались лишены.

Горько вспоминать, что большую часть детства я просто не понимала, зачем мне родители. Они всегда рядом, и мне с ними так скучно. Моей мечтой был интернат: я слышала, что в Ленинграде – да и в Киеве, на худой конец – есть интернаты для музыкально одарённых детей. Туда-то я и надеялась попасть, чтобы выучиться и потом прославиться и чтобы не надо было помогать маме с готовкой, а папе – с картошкой в огороде. Нет, меня не пугало, что я расстанусь с Катенькой, хотя я любила с ней играть, наряжать в свои платья, причёсывать, не пугало, что никто не будет заботиться, тепло ли я оделась, хорошо ли помылась. Наоборот, мысли, что можно освободиться от присмотра взрослых и не заботиться о младшей сестре, будоражили воображение и казались пределом мечтаний. Там, в интернате, должно было начаться моё счастливое, безоблачное детство, обещанное товарищем Сталиным, а не здесь, дома, где я тряслась, что родителей вот-вот арестуют – а вдруг они совершили какое-то преступление и потому им приходится по ночам шептаться?

Моё желание отделаться от родительской опеки чуть было не осуществилось, когда Гитлер напал на Советский Союз. В то время мы жили в маленьком городке на Украине. Мать была медиком, и в первые дни войны её забрали на фронт, а отца от армии спас варикоз и сильная близорукость. Позже, в сорок втором, на эти болячки никто бы уже не посмотрел, но в самом начале войны его признали негодным к военной службе. Мы с Катей остались под его присмотром: мне – десять лет, Кате – пять, и отец, которому до тех пор не приходилось одному справляться с детьми. Прежде вся