Читать книгу "Кладбищенские истории - Борис Акунин"

Если всё же говорить о коммерции, то первый участок наШароннском холме площадью в 17 гектаров был приобретен городом Парижем участных владельцев 23 прериаля двенадцатого (и последнего) года Первойреспублики, то есть в 1804 году. Кладбища, располагавшиеся в городской черте,превратились в рассадники антисанитарии, посему мэрия распорядилась перевезтимиллионы скелетов в Катакомбы, а для новых покойников учредила паркообразныенекрополи в пригородах.

Поначалу кладбище нарекли Восточным, но прижилось другоеназвание, нынешнее. Оно означает «Отец Лашез» — когда-то здесь доживал свой векзнаменитый Франсуа де ла Шез, духовник Короля-Солнце.

В первые годы, как это обычно и бывает, мало кто хотелхоронить дорогих родственников в непрестижном захолустье, поэтому властипредприняли грамотный пиаровский ход: переселили на Пер-Лашез некотороеколичество «звезд». Начало было не вполне удачным — перезахоронение останковЛуизы Лотарингской, ничем не выдающейся супруги ничем не выдающегося ГенрихаIII, не сделало кладбище модным. Однако за что я больше всего люблю Францию —так это за то, что здесь с давних пор литература значила больше, чем монархия.Когда в 1817 году на Шароннский холм перенесли останки Абеляра, Лафонтена,Мольера и Бомарше, упокоение на Пер-Лашез стало почитаться за высокую честь.Тогда-то и было положено начало пер-лашезовскому туризму.

Двести лет здесь закапывают в землю знаменитых и/или богатыхпокойников, поэтому такого количества достопримечательностей нет ни в одномдругом некрополе мира.

Начну, пожалуй, с той, про которую детям советской странырассказывали в школе — со Стены Федералов. Отлично помню школьный урок истории,посвященный столетию Парижской Коммуны: «Кровавая майская неделя», версальскиепалачи, мученики кладбища Пер-Лашез. Вероятно, именно тогда я впервые услышалэто название. Сегодня поражает не сам факт казни (в конце концов, коммунары,пока были в силе, тоже расстрелами не брезговали), а соединение несоединимого.Обычно Смерти доступ на погост закрыт. Умирают и убивают где-то там, заоградой, в большом и опасном мире, а сюда привозят лишь бренные останки, ужераспрощавшиеся с душой. На Пер-Лашез же попахивает живой кровью, потому чтоздесь убивали много и шумно. Сначала в 1814 году, когда русские казакиперекололи засевших на холме кадетов военной школы. А потом в 1871 году, вовремена Коммуны: французы несколько дней палили друг в друга, прячась междугробниц, и убили почти тысячу человек, но этого им показалось мало, и полторысотни уцелевших революционеров были расстреляны майским утром у невысокойстенки. Теперь в этом секторе хоронят коммунистов, и венки на окрестных могилахпочти сплошь красного цвета.

Никогда не видел на старинных кладбищах, у могил, которымсто или даже больше лет, такого количества живых цветов. Многих из тех, ктолежит на Пер-Лашез, помнят и любят — должно быть, именно поэтому здесь совсемне страшно и даже не очень грустно.

Вот розы, хризантемы и лилии на респектабельно-буржуазнойгранитной плите, приютившей Эдит Пиаф и ее молодого мужа, греческогопарикмахера, которого великая певица хотела сделать звездой эстрады, но неуспела.

Моих скромных ботанических познаний не хватит, чтобы назватьвсю флору, которой усыпана могила Ива Монтана и Симоны Синьоре. В этом изобилиичувствуется некоторая истеричность — у всех свежа в памяти недавняя история сэксгумацией тела Монтана. Некая Аврора Дроссар, 22 лет от роду, утверждала, чтоон — ее отец, и добилась-таки генетической экспертизы через суд. Покойникадостали, отщипнули кусочек, но анализ ДНК факта отцовства не подтвердил, ипевца закопали обратно. Жалко Монтана. Я помню его молодым, красивым ивсесоюзно любимым. «Когда поет далекий друг». А еще я помню фильм «Девочка ищетотца», и поэтому ненавидимую всем французским народом Аврору Дроссар мне жальеще больше, чем Монтана. Ему-то что, а каково теперь живется на свете ей,бедняжке?

Целая толпа людей деловито щелкают фотоаппаратами упамятника, украшенного красно-белыми букетами, по цветам польского флага. Здесьусыпальница бессердечного Шопена. Бессердечного в том смысле, что композиторбыл похоронен без сердца, увезенного за тысячу километров отсюда, в варшавскийкостел.

Главное архитектурное сооружение кладбища — мавзолей графиниДемидовой, пёе Строгановой, своими размерами и помпезностью очень похожий нановорусские дачи по-над Рублевским шоссе. «Старые» русские тоже когда-то были«новыми» русскими и хотели пускать пыль в глаза. Так что ничего нового под солнцемнет, в том числе и русских; что было, то и будет. Нуворусские новориши, какимибыли когда-то и Демидовы со Строгановыми, со временем уяснят себе, что истинноебогатство не в гигантомании, а во вдумчивости, и подлинная эффектность — та,что адресована не вовне, но внутрь.

Такова, например, усыпальница богача с почти русскойфамилией Раймонда Русселя (1877–1933). Он писал стихи и прозу для собственногоудовольствия, а в последние годы жизни увлекся шахматами. Похоронен один в32-местном склепе, по числу шахматных фигур. Если поломать голову над этиммудреным мессиджем, расшифровка получается примерно такая: здесь покоитсякороль, растерявший в долгой и трудной партии всех своих пешек и слонов, но темне менее одержавший победу.

Много времени у меня ушло на поиски захоронений двухиностранцев, которых мало кто навещает. Я еле нашел их среди тысяч и тысячодинаковых табличек в колумбарии. «ISADORA DUNCAN. 1877–1927. Ecole du Balletde I'Operade Paris» и «NESTOR MAKHNO. 1889–1934». Это были особенные люди. Напротяжении всей жизни обоих, каждого на свой лад, сопровождали вспышки молний ираскаты грома. Теперь затаились двумя скромными квадратиками среди тихих,безвестных современников. Тоже своего рода мессидж, и разгадать его потрудней,чем русселевский.

Бедная Айседора

Главная звезда нынешнего Пер-Лашез — тоже иностранец, ДжимМоррисон. Большинство посетителей приезжают на кладбище только ради этойневзрачной могилки (раньше был бюст, но его украли). От главных ворот — сразусюда, в шестой сектор. Покрутят музыку тридцатилетней давности, покурятдурманной травы. В прежние времена, говорят, иногда и оргии устраивали, но мнене повезло — не застал. Впрочем, надолго я там не задержался, потому что вюности был равнодушен к песням группы «Дорз».

У меня был разработан свой маршрут, собственная иерархияпер-лашезовских достопримечательностей.

Я двигался с запада на восток и начал с четвертого сектора,где лежит Альфред де Мюссе. Не то чтобы он относился к числу моих любимыхписателей; на его могилу меня влекли любопытство и еще подобие родственногочувства. Из всех деревьев я безошибочно идентифицирую только березу и вописаниях природы обычно руководствуюсь не зрительным образом, а звучанием. Кпримеру, пишу что-нибудь вроде: «ольхи и вязы закачали ветвями», хотя понятияне имею, как они выглядят, эти самые ольхи с вязами, и вообще растут ли бок обок. Неважно — правильно составленные звуки создают свой собственный эффект.Вот и Мюссе, кажется, был того же поля ягода. Распорядился, чтоб над егомогилой посадили плакучую иву — на памятнике даже высечена красивая эпитафия отом, как легкая тень скорбного дерева будет осенять вечный сон поэта. Да толькооткуда на сухом холме взяться ивам? Я пришел, удостоверился: ива есть, ночахлая. Сразу видно — не жилица. Сколько же их, бедных, загубили тут садовникиза полтора-то века, и всё из-за нескольких красивых строчек. Мне каклитературоцентристу эта мысль приятна.