Читать книгу "Царь велел тебя повесить - Лена Элтанг"

Костас

Когда я проснулся, в камере было темно и холодно. Я встал и принялся ходить от стены к стене, чтобы согреться. За стеной бубнили, но почти неслышно и как-то слишком монотонно. Четыре года. Я признался в ограблении, но не смогу вернуть награбленного и сяду на четыре года. А хозяин галереи получит страховые деньги за мешок серебра. Я признался в том, чего не делал, чтобы избежать наказания за то, чего не совершал. Ловко придумано, шановне панство!

Кувшин с водой давно показал дно, а нового никто не принес. За стеной заговорили громче и более отчетливо, мне показалось, я разобрал слово chuvarada, ливень. Я подвинул стул к окну и посмотрел вниз, во двор. На паркинге по-прежнему не было ни одной машины, лужи на асфальте сливались с утренней мглой, но света было довольно, чтобы читать. Я слез со стула, взял «Преследователя», которого читал уже по третьему кругу, и открыл заложенную носком страницу. Носок служил закладкой, потому что остался один, второй я потерял, пытаясь постирать его над раковиной, упустил в журчащую дыру.

«…Все равно не хочу я твоего бога, а если он и взаправду стоит по ту сторону двери, то будь он проклят», – сказала книга.

Это точно, подумал я, он стоит по ту сторону двери и подкидывает свой красный бильбоке. Хотя нет, вчера Редька выводил меня гулять, а потом забыл принести ужин, значит, сегодня дежурит кто-то другой. Я сидел на своем стуле без спинки посреди камеры, в том месте, куда падает первый солнечный луч. По моим расчетам, солнце должно было взойти минут через двадцать, но оно внезапно выкатилось из туч, похожих на черные гроздья изабеллы, и сразу согрело мне лицо.

«Нечего и стараться искать ключи, если от них зависит открыть тебе дверь или нет. Надо вышибить ее ногами, вот и все», – прочел я, перевернув страницу. Солнце лежало на моих губах, как горячий сургуч. Я повернулся и посмотрел на дверь. Позеленевшая ручка блеснула в утреннем свете.

Я подошел к двери, прислушался, потом отошел шага на два, повернулся спиной, лягнул изо всей силы, потерял равновесие и чуть не врезался лбом в собственную лежанку. Правое колено, ушибленное в тот день, когда я ловил яблоки, заныло так, что пришлось сесть на скамью и вытянуть ногу. Какое-то время я смотрел на дверь, вспоминая сбежавшего из тюрьмы Диллинджера с его кленовым пистолетом, вымазанным в гуталине.

Ладно, но шум-то я произвел немалый, однако никто не пришел проверить, в чем дело. В прошлый раз, когда я просился к следователю и стучал по железу кулаком, все было иначе, сразу прибежали и сразу заорали.

Я встал, подошел к двери и повернул ручку два раза. Рраз! – с ясным и сытным щелчком – и два! – почти беззвучно. Потом я толкнул дверь и вышел. Железная щеколда была выдвинута из двух круглых петель и болталась на кованой цепи, будто безвольно опущенная вдоль тела рука.

Дверь соседней камеры была слегка приоткрыта, оттуда слышались голоса. Я вошел не думая. В камере было пусто, на полу стояли козлы, заляпанные известью, и ящики, от которых шел запах луковой шелухи. На стене белел старомодный корпус радиоточки, из него доносилась трескотня комментатора, прерываемая свистом болельщиков.

Потом я прошел по коридору до окна, в которое всегда заглядывал по дороге на допрос. Окно выходило на задний двор, где росла жакаранда, такая же расхристанная, как под моим балконом в Альфаме. Во дворе стояли двое мужчин, один держал за руль свой велосипед, а второй, в кожаной куртке, курил сигарету, не обращая внимания на мелкий дождь, просвеченный солнцем. Я распахнул окно и свесился вниз, тот, что с велосипедом, поднял голову и помахал мне рукой.

– Закончили? – крикнул он. – Завтра-то последний день у вас.

Я не знал, что ему ответить, и закрыл окно. Потом я вернулся в свою камеру, взял компьютер, перекинул пальто через руку, как пассажир, выходящий из поезда, и вышел было в коридор, но задержался. Зря, что ли, я стащил у Пруэнсы карандаш? Уходя, следует оставить весточку для тех, кто придет сюда после меня. O que é este catso?

* * *

Теперь, когда я понял, какова завязка и в чем заключена возможность катарсиса, все приобрело тусклый зимний оттенок простого коварства. Обыкновенного, из первого ряда закономерностей. Зря они повели меня в морг, это провалило всю затею. Так бывает даже в хорошем кино: мелькнули троллейбусные провода в сумеречном викторианском Лондоне, и вся финальная сцена загублена. Когда имеешь дело с первым рядом закономерностей, то живешь как заложник, сказал однажды Ли, и теперь я понял, что он пытался до меня донести.

Это было в начале зимы, несколько лет назад, мы разговаривали на крыше, глядя на засыпанную редким, быстро чернеющим снегом улицу. Я запомнил этот день, потому что Ли смог забраться на самый верх, опираясь на мою руку. Кости у него не болели, потому что он всю неделю сидел на опиатах. Лилиенталь облокотился о чугунные перила и смотрел вниз, ветер был с моря, и он замотал голову желтым шарфом, будто китайский бунтовщик.

– Отпускай хлеб твой по водам, потому что по прошествии дней найдешь его снова, – сказал он медленно, почти нараспев. – Такие, как ты, думают, что речь идет о добре, верно?

– Это значит: сделай добро, и оно к тебе возвратится. – Я немного насторожился. Никогда раньше не слышал, чтобы он цитировал Библию.

– Добро не надо делать, оно уже есть. – Он снял перчатку и показал рукой вниз, на город. – Ты ведь не говоришь: сделай лес, сделай реку, сделай голубоногую олушу! А чтобы сделать зло, нужно совершить усилие, отсюда следует, что хлеб – это зло.

– Но я говорю: сделай музыку, сделай стих, сделай одолжение!

– Это не добро, а его отражение в твоей голове. Добро и зло нельзя сравнивать, потому что первое – это субстанция, а второе – всего лишь категория. Это все равно что сравнивать снег на этих перилах с холодной праздностью твоей старой служанки. Хотя и то и другое может повлиять на твою жизнь одинаково сильно.

– Насчет служанки согласен, а вот снег?

– Любая субстанция, пако. Когда имеешь дело с первым рядом закономерностей, то живешь как заложник: сидя на корточках и прикрывая голову руками. Это потом, когда продвигаешься во второй ряд и дальше, начинаешь понимать, что слишком долго топтался в прихожей. К этому времени ты уже знаешь, что простоту не стоит принимать за простоватость, а смирение за смиренность.

– И много этих рядов? Ты сам-то в каком?

– Так я тебе и сказал, – засмеялся он, качая желтой китайской головой. – Просто считай ряды, когда начнут мелькать в окне поезда.

– А зачем считать?

– Считать обязательно! Никогда не знаешь, сколько их.

* * *

На первый этаж меня всегда водили по черной лестнице, но теперь я дошел до конца коридора и впервые увидел парадную – широкую, довольно грязную, с витыми чугунными перилами. Я спустился по ней, прижимаясь к стене, в любую минуту готовый бегом вернуться назад.

В коридоре первого этажа крепко пахло олифой, приемная перед кабинетом Пруэнсы была пуста, на стуле белела мятая позавчерашняя A Bola. Я повернул ручку два раза и вошел. На столе у следователя лежало мое дело и стоял стакан с недопитым чаем, как будто мы расстались пару часов назад.