Читать книгу "Солнце и смерть. Диалогические исследования - Ганс-Юрген Хайнрихс"

Я, следовательно, описываю подвижность человека в филогенезе и в онтогенезе через динамику смены первоэлементов. Я утверждаю, что люди – это животные, склонные к перемене мест, к смене сред, к переселению. Они – онтологические амфибии. Они никогда не были только оседлыми существами – и не только после того, как переселились из леса в степи; они всегда сохраняли связь с другими средами – с воздухом, поскольку так никогда и не забывали совсем жизни в кроне деревьев, и с водой, потому что их никогда не покидало умение нырять и плавать, – но тут мы должны выражаться осторожнее, поскольку те, кто не нырял и не плавал, во многих местах твердо держал в руках весла. В дополнение к этому, люди – как существа, дышащие с помощью легких, – не могут жить без воздуха, зависимы от него; они, как и все высшие животные, используют кислород, необходимый как наркотик для обмена веществ, и получают отсюда высокий экстатический потенциал – способность испытывать экстаз. Кроме того, они – как стало известно только несколько лет назад – являются от рождения эндоморфинистами. Тут уже чисто биологически в нас культивируется способность испытывать сильные и тонкие чувства – способность, которую не принимает в расчет та антропология, которой учат в школах. Нам всегда присуще стремление вырваться за пределы, установленные для жизни. Это объясняет раз и навсегда, почему в классовых и в депрессивных обществах за людьми всегда должны были надзирать специально поставленные надзиратели, священники, философы и другие профессиональные возвращатели-в-рамки, прерыватели-полетов, чтобы контролировать их, понижая их настроение и возвращая на землю. Сегодня это достигается скорее посредством установления климата само-нормализации, приведения к норме собственными силами. Одним словом, исходя из оседлости, из привязанности к одной и той же почве, факта человеческого существования не понять. С тех пор как это стало ясно, мышление, привязанное к земле, не имеет больше никаких шансов.

Я признаю, что в своих антропологических размышлениях не углубляюсь в прошлое так сильно, как это делает Алистер Харди, к авторитету которого Вы апеллируете, но который мне незнаком. Теория водоплавающей обезьяны встречалась мне до сих пор лишь в той форме, в какой ее дает Э. Морган в своей до некоторой степени фантастической книге «The Descent of Women»[283]. Палеоантропологи в большинстве своем придерживаются того мнения, что для понимания истории возникновения человека нужно рассматривать последние два миллиона лет. Водоплавающая обезьяна, которая якобы жила десять миллионов лет назад, в связи с нашей генеалогией не рассматривается. Будучи исследователем истории идей, и без того уже нарушаешь цеховые правила, расширяя поле рассмотрения и выходя за тот порог, с которого начинается письменность, – до самой неолитической революции и далее, до палеолита. Таким образом, происходит проникновение в те времена, которые не описывает никакая история философии, потому что история философских идей – это синоним истории идей записанных. Уже традиции устно передаваемой мудрости культур, еще не знавших письменности, не вызывают у философов никакого энтузиазма, а уж до каменного века они и подавно не добираются. Они никак не могут себе представить палеолитического в-мире-бытия. Но я полагаю, что компетентная история идей, которая должна быть также историей поведения и историей форм человеческого мира, должна доходить до самых ранних стадий, на которых была запущена биограмма homo sapiens. Если углубляться настолько далеко, в культурном габитусе культур можно различать слои, причем от более поздних наслоений вполне можно проникнуть к более ранним, критически исследуя традицию. Только на рубеже, разделяющем палеолит и неолит, распространяются, словно эпидемия, и становятся наследственными территориализм, субстанциализм и изначальное недоверие к движению. Косвенно эта информация могла бы быть интересной для преодоления метафизического синдрома.

Гимнософистские упражнения

Г. – Ю. Х.: Я хотел бы поставить вопрос, который занимает меня давно, а именно: какие положения тела более всего подходят для мышления. Я еще раз вспоминаю о четырех основных состояниях, которые выделяет буддизм: стояние, ходьба, сидение, лежание. Наш культурный контекст предлагает клише: мыслитель, который пребывает под гнетом тяжких мыслей, подпирает рукой подбородок или охватывает лоб. Таков образ мыслящего человека, который у нас есть – согбенный человек, человек сидящий; пожалуй, он так и будет сидеть дальше, не переходя к каким-то иным состояниям. Мыслителя никогда не видят свободно парящим в воздухе. Идущими мыслители тоже бывают редко, хотя они и устраивают так называемые дискурсы[284]. При этом Ницше предупреждал, что надо настороженно относиться ко всем тем мыслям, которые приходят в голову не во время прогулки на вольном просторе. Он полагал, что великие идеи приходят на голубиных лапках[285] (Taubenfüβen) – что заставляет вспомнить о свободном парении. Из четырех «основных состояний» лежачее положение наверняка является наиболее расслабленным. Недавние эксперименты показали, что это также то положение, в котором лучше всего происходит учеба. Это было проверено на группах тестируемых учеников, которым задавали одни и те же задачи, причем одна группа сидела, другая лежала, третья – ходила. В лежачем положении, то есть в позе, которая ближе всего к положению тела в свободном парении, достигается наибольшая обучаемость. Впрочем, сохранилось удивительное фото Эгона Эрвина Киша[286], на котором он запечатлен путешествующим в лежачей позе.

В остальном изображения лежащих и даже парящих поэтов и мыслителей редки. Кажется, художественная фантазия не ушла дальше «Мыслителя» Родена, который сидит скорчившись, и дальше L’homme qui marche Джакометти. Сидячая поза – обычная для портрета. Собственно, даже и представить себе невозможно, как иначе можно было бы изобразить на картине мыслителя или мышление, – только с использованием сидячей позы и можно иконографически его ухватить. Правда, тут хорошо бы вспомнить о Мишо и его набросках, сделанных под воздействием мескалина. На Дальнем Востоке известна прекрасная серия картин, изображающих быка и пастуха; на них превращение ученика в мудреца символически изображается как езда на спине быка, причем по мере возрастания познаний животное все больше сходит на нет, постепенно исчезая. Подобны этому художественные изображения мотива медитации «с корнями и крыльями». У нас следовало бы, пожалуй, вернуться к живописи эпохи барокко, которая всеми средствами мобилизовала «силы натяжения сфер»: Небо и Земля, телесность, инстинктивность, влечения и мудрость, свет, нематериальность были объединены в единый духовный (spirituelle) образный язык; упомяну, к примеру, набросок маслом Рубенса «Святая Барбара» (1620) – если бы не округлые контуры мясистого лица, это мог бы быть один из рисунков Мишо, сделанный под воздействием мескалина.