Читать книгу "Солнце и смерть. Диалогические исследования - Ганс-Юрген Хайнрихс"

Многие культуры, которые внешне приобрели западный вид, в глубине сохраняют традиционные социальные отношения, интегрируя европейские блага на особый лад в традиционный жизненный мир: они придают им сакральный характер, демонетаризируют их и превращают в предметы, вовлекаемые в операции по обеспечению престижа. Товарная функция европейских товаров намеренно уничтожается, они изымаются из денежного оборота, используются для церемониальных целей и, таким образом, интегрируются в структуру ритуала. Здесь перед нами – хорошо продуманные и структурированные формы сопротивления и контркультуры.

П. С.: Несомненно. Я хотел бы добавить: если эта экономика щедрости представляет собой фактор сопротивления обнищанию на пути следования западным образцам, то это происходит потому, что расточение – жест, который творит достоинство, или mana. Это – материал, из которого делается самосознание. Без расточения или праздничного одаривания существует только вульгарная, примитивная экономика. Наверняка и наша культура материального избытка имеет элемент расточительности, который упорно отказываются понимать идеологи экономии, инвестирования, наращивания процентов по вкладам. Но то расточительство, какое вошло у нас в обиход сегодня, уже не имеет ничего общего с благородным способом опровергать бедность и нужду проявлением щедрости. Повседневный габитус расточения энергии крайне вульгарен, в нем нет и следа преодоления того рабства, в которое повергает нас сознание необходимости обеспечивать самосохранение. Непраздничное расточение основывается на аллотехническом габитусе, который предполагает своим условием то, что ты постоянно располагаешь слишком дешевой энергией полезных ископаемых – остатков древней жизни. Эта свобода расточения, однако, возможна только при относительно недолгой конъюнктуре – в то окно времени, которое открыто лишь до тех пор, пока существует сверхпредложение ископаемых горючих веществ. Скоро мы станем свидетелями того, как это окошко будет сужаться, чтобы рано или поздно закрыться совсем. Историкам, которые будут году этак в 2100-м смотреть из будущего на наше время, так и бросится в глаза эта характерная черта эпохи. Они заметят, как характерный отпечаток энергетики ископаемых наложился на всю нашу культуру – вплоть до самого малого ее образца. О нас будут говорить как о людях, которые отапливали Вселенную.

Г. – Ю. Х.: С этого места мне хотелось бы перекинуть мостик к палеонтологии, а именно напоминанием о гипотезе Алистера Харди[279], исследователя эволюции, который предположил, что люди произошли от какого-то вида человекообразных обезьян Африки. В конце миоцена, за десять-двенадцать миллионов лет до нашего времени, море затопило обширные равнины Северной Африки; выжить тогда можно было только рядом с водой или в воде. В это время, которое наука как-то не жалует своим вниманием, по его мнению, и сформировалась – если мне будет позволено адаптировать Ваше выражение – некая сферологическая основополагающая способность, которая в ходе истории эволюции отошла на дальний план: я имею в виду способность полагаться на окружающую жидкость и позволять ей нести себя. В соответствии с этой концепцией, мы – по причинам, которые определены историей возникновения нашего вида, – выступаем как живые существа, связанные с текучим первоэлементом – как животные водные и береговые. Если эта гипотеза про водную обезьяну корректна, то она обращает наше внимание на проблематичный процесс, который происходит у потомков этого существа, – процесс «приземления», если можно так выразиться.

Я затрагиваю нечто такое, что в буддизме называется четырьмя «основными достойными положениями человека», четырьмя элементарными человеческими состояниями: стояние, ходьба, сидение и лежание. Я хотел бы обратить внимание на приоритет, который мы сегодня отводим сидению и стоянию. Таково и наше мышление, неподвижное, сидячее, стоящее на месте, твердо устанавливающее, констатирующее мышление – мышление, ориентированное на «Gestell» – на то, что твердо установлено и определено[280]. Не случайно ведь об обладателях университетских кафедр говорят как об обладателях мягких кресел [281] – так однажды пошутил Марсель Мосс, потому что он не любил куда-либо ездить. Отсюда и мой вопрос: не обрекает ли нас и в самом деле наша приобретенная в ходе эволюции анатомия на ментально статичное поведение? Неужели наш удел – это «мышление твердой почвы под ногами» («Festlanddenken»), как Кен Уилбер[282] назвал рациональность, зафиксировавшуюся на материальном, ориентированную на вещи и прикованную к твердой основе? Почему нашей «первой природой» не осталось текучее и невесомо парящее? Почему мы не держимся ближе к воде и почему не подумываем о возвращении к прежним, вероятно, более естественным практикам – так, к примеру, как это делают некоторые женщины, которые рожают в воде?

Неужели мы и в самом деле во всех ситуациях нуждаемся в чем-то твердом, стабильном, строго определенном – как в ориентирах для нашего чувства реальности и для удовлетворения нашей потребности в объективном? Неужели мы действительно нуждаемся в твердой почве под ногами и в соответствующем материалистическом, опирающемся на твердый фундамент мышлении – или нам приходится довольствоваться им лишь потому, что когда-то давно мы утратили связь с текучим первоэлементом, с водой? Может быть, рождение кажется нам экзистенциальной катастрофой потому, что во время него исчезает окружающий нас первоэлемент, в котором мы могли бы продолжать невесомо парить? Неужели мы утратили невесомость и отяжелели, подпав под действие силы тяжести, потому, что, начиная с определенной стадии эволюции, перестали ощущать «объемлющую весь мир воду», о которой, как Вы упомянули, сообщали мифологии Египта и Месопотамии – и после этого для нас как бы высохло и внутреннее пространство мира? Эти вопросы, которые звучат немного странно, я задал потому, что хотел подчеркнуть, насколько важно воспротивиться одномерному мышлению, сидячему или стоячему мышлению, заговору реальности.

П. С.: Как Вам известно, моя работа завершается выходом в амфибийную антропологию. Я заинтересован в проведении доказательства того, что люди – это существа, не привязанные только к одному первоэлементу мира. Тот, кто придерживается такого взгляда на них, уже неверно их описывает. А почти все доныне существовавшие антропологии страдали односторонностью – ориентированностью только на один первоэлемент. Они интерпретируют нас как создания, которые могут существовать только в связи с одним первоэлементом – только на суше, на земной тверди, только в так называемом Реальном. Я, напротив, на протяжении многих лет развиваю учение о перемене сред, то есть теорию перехода из одного первоэлемента в другой, из одного состояния в другое. Это ясно прослеживается уже в «Евродаосизме», написанном в 1989 году, – книге, в которой я начал свои размышления на тему философской антропологии, – а еще лучше это заметно в «Чуждости миру» (1994). Теория сфер продолжает развивать эти начинания, обращаясь к изначальным элементам. Она не имела бы смысла, если бы не была в то же время и теорией расширения сфер. Поэтому она должна включать в себя исследование того, как человек осуществляет смену одного первоэлемента на другой.