Читать книгу "Солнце и смерть. Диалогические исследования - Ганс-Юрген Хайнрихс"

П. С.: Мы не должны забывать величайшую сцену парения в последующей духовной истории – полуденную идиллию из четвертой части «Заратустры», когда пророк, счастливый и усталый, посреди бела дня ложится спать под деревом. То, что он сформулирует при этом беседуя сам с собой – не только один из утонченнейших фрагментов в философской литературе; это также совершенная проза лежащего человека, интимный гимн, воспевающий завершение мира в познающем, который расслабленно покоится на земле. Здесь может, пожалуй, возникнуть ассоциация с просветлением Будды под деревом бодхи. Впрочем, и умирающий Будда тоже изображается лежащим.

Но все, что Вы говорите о «достойных положениях человека» и о позах тела при мышлении, звучит в моих ушах так, будто Вы намерены утверждать следующее: нашему бедному цеху не поможет ничто, пока нам не удастся научиться новым антигравитационным формам поведения . С этим я соглашусь. Для пробы можно было бы напомнить о том, что человек – это существо не только живое и имеющее стремления, но и парящее. Возможно, это «состояние» можно постичь немного лучше, если попытаться представить себе, в каких пространственных координатах возможно парение. Здесь надо различать парение-над и парение-между. Что касается парения, возносящего вертикально, то представление о нем разработано в староевропейской традиции хорошо, потому что классическая метафизика экстенсивно и интенсивно интерпретировала параметр «над-», «транс-», «супер-», «мета-» etc. И по сей день оттуда идет представление, что суверенитет обеспечивается положением наверху, то есть с созданием вертикали и достижением верхней ступеньки лестницы. Здесь, таким образом, интерес вызывает парение в высях – легкость в подъеме. Древние техники созерцания соответствуют этой форме парения. Они вынужденно ушли в забвение с переходом философии от созерцания и спекуляции к аргументации и саморефлексии.

Здесь уместно вспомнить очень симптоматичную полемику Иммануила Канта с «недавно появившимся высокопарным тоном в философии» – так назывался небольшой памфлет, направленный против платоников, которые, заплутав, вдруг появились в философии Нового времени; памфлет, в котором Кант защищает прогрессивную дискурсивную точку зрения в борьбе против мечтателей и интуитивистов, – что, разумеется, было оправданно с исторической точки зрения. Но если смотреть на эту полемику с учетом того направления, которое приняло последующее развитие, то в ней начинают слышаться и другие тона – скорее сомнительные. В принципе, выступление Канта выражает лишь одну мысль: в публичном пространстве будущего слова будет лишен тот, кто не готов следовать определенному стандарту речи. Это утверждение равносильно подчинению философского мышления буржуазной этике труда, а следовательно, и внедрение в него принципов эффективности, консенсуса и конформизма. Кант становится предвестником антиаристократического и антисозерцательского рессентимента, как будто он желает сказать: пусть даже я обречен судьбой на безответную любовь к метафизике, но, по крайней мере, я все-таки должен позаботиться о том, чтобы она не выказывала свою благосклонность никому другому. При этом происходит очень сомнительная трансформация философского языка и всего дела философии: установление рамок и формализация, влияние которых сказывается по сей день. Любовный альянс между философией и чиновничеством высшей школы, превращающий созерцающее мышление в производство дискурсов согласно нормативам и стандартам, длится, таким образом, уже два века. Значение произошедшего перелома невозможно переоценить. Генрих Гейне еще в 1835 году предостерегал от серого суконного стиля Иммануила Канта, но смягчил свой упрек, высказав предположение, что подобный стиль мог быть избран для отпугивания цензоров. Так или иначе, начиная с этого момента, философское мышление приобретает характер труда и становится антиэстетическим. Оно должно обрести народохозяйственное значение и успешно вести по жизни, оно должно придавать бодрость на государственной службе, а потому язык философии должен обрести такую форму, в какой он может быть усвоен государственными чиновниками. Интересно, что бы сказал Гейне о наших сегодняшних художниках дискурса? Какого цензора они хотят отпугнуть? Ничего удивительного, что их искусство в конце концов стало ориентироваться исключительно на коллег, а боязнь их критики сделалась первичным мотивом. И за прентензиями Гегеля стоит давление буржуазного мира труда с его призывом к профессионализму. Философии у него даже пришлость отказаться от оскорбительного названия «чистой» любви к мудрости и стать действительной наукой мудрости. Все же Гегель попытался найти профессионализированную форму замены для прежнего созерцания – в образе спекулятивной логики, но антиаристократический, и прежде всего антидилетантский, рессентимент у него едва ли слабее, чем у Канта. Отсюда его злость на иронию как сознательную позицию, отсюда его угрюмая ненависть по отношению к далекой от труда субъективности романтиков, которые хотели скорее играть, чем обосновывать. В этом контексте надо упомянуть о том что вплоть до конца XVIII века, а порой и позднее понятие diletto имело позитивный смысл, поскольку обозначало благородное, не связанное с профессиональными обязанностями занятие искусствами и науками – исключительно ради удовольствия.

Г. – Ю. Х.: Точно такое же значение имело слово «любитель». Назвать кого-нибудь этнологом-любителем, например Лейриса или Сегалена, мне всегда казалось знаком высшего отличия, тогда как большинство людей используют это выражение для дискриминации.

П. С.: Я отношусь к этому точно так же, как и Вы. Деградация обоих выражений говорит о том, что рессентимент, направленный против свободных от тяжкого труда, свободно парящих форм занятий художественными или научными материями успел одержать целый ряд успехов. Сегодня сильно сузились круги, в которых сохранились любительские занятия искусством, наукой и философией, которым предаются с энтузиазмом и иронией – ведь трудовой и варварский габитус или, иначе, профессионализм распространился сегодня везде. Созерцание считается неподобающим занятием в том мире, в котором все должны чего-то достигать и все должны трудиться, а за интуитивные прозрения больше не дают премий.

Каждый, кто говорит, должен теперь превратиться в труженика-аргументатора, каждый, у кого есть свое мнение, должен дать себе труд профессионально обосновать его. Так и появляется тяжелая голова, которая нуждается в подпорке. Собственно, современная голова становится глобусом, который приходится закреплять на опоре. Никакого тебе шара без твердой опоры (Gestell)[287].

Тяжелая, как свинец, глобализация

Но мы еще не продвинулись в различении видов парения. Я попытался указать на то, что по историческим и системным причинам парение-над должно было завершиться отнюдь не блестяще. Трансцендирование, улет за пределы уже не является признаком силы у современных людей. Вертикаль сегодня – дискредитированное измерение. Зато парение-между, зависание-между обрело значительно большее значение – и, не в последнюю очередь, в современной эстетике. Вальтер Шульц[288] показал, как в эстетической теории раннего романтизма, например у Новалиса, возникла «Метафизика парения» – метафизика неопределенности, зависания между установлением и отменой, между иллюзией и лишением иллюзий, между полюсом-Я и полюсом-Мир. Полагаю, что современный философский дискурс – как и прежде – можно узнать прежде всего по признаку качества парения-зависания в неопределенности, который пришел от открытия романтиками состояния «между» – он движется между языками, между дисциплинами, между культурами, между искусством и наукой, а на высшей своей ступени – между промежуточными мирами.