Читать книгу "Оливер Лавинг - Стефан Мерил Блок"

Хотя в своем воображении ты и превратил Ребекку в Пенелопу, ждавшую тебя в конце твоей больничной одиссеи, однако, даже если бы ты смог сейчас заговорить, ты совершенно не знал бы, что ей сказать. Ребекка часто заморгала, словно у нее помутилось в глазах.

– Хочу показать тебе кое-что.

Она убрала руки от твоего лица и склонилась, чтобы достать из сумки какой-то листок. Разумеется, твои глаза не смогли бы задержаться на тексте, но ты узнал очертания своих строчек, как узнал бы фотографию своей школы. Это были стихи как раз о твоей школе – «Дети приграничья», последнее стихотворение, которое ты написал для Ребекки. Это была вырванная из журнала страница, грозившая вот-вот рассыпаться на части; слова были стерты и смяты, как на старых банкнотах.

– Узнаешь, Оливер? Я все время его перечитываю. Я запомнила все слова, но видеть их на бумаге – это словно ты где-то еще есть. Я читаю эти строчки и чувствую – не знаю даже, Оливер. Чувствую радость. Радость, что знала тебя.

– Я тоже, – не смог сказать ты.

Возможно, твои руки никогда больше не поднимутся навстречу ее рукам. Все, что обещали ваши утра в кабинете литературы, никогда не станет твоим. Но у тебя было лучшее, на что может надеяться человек: просторная мысль, в которой ты был не одинок.

– Господи боже! – Палату заполнил новый голос: знакомый, чуть гнусавый западнотехасский говор администраторши, которая раньше работала в «Пирогах Блисса». – Ребекка Стерлинг!

– Простите?

– Я Пегги. Пегги! Из старого кафе!

– А, действительно. Привет, – неуверенно проговорила Ребекка. – Я заходила к Оливеру, а сейчас мне пора.

– Как ты тут вообще оказалась? Я слышала, ты живешь в Нью-Йорке.

– Так и есть. Я здесь проездом и вот решила навестить его, но сейчас мне правда надо бежать.

– Не так быстро! Разве ты не хочешь сфоткаться с нашим мальчиком? Наверняка он будет рад. И его родные тоже.

Пожалуйста, думал ты. Не надо фотографий. Пусть лучше это воспоминание останется там, где оно случилось, – за твоей изменившейся, инородной оболочкой. Но воспротивиться ты, конечно, не мог, и Пегги, вытащив фотоаппарат, жестом попросила Ребекку приникнуть к твоей кровати. Словно вы все вместе были на какой-то веселой прогулке, Пегги закрепила на своем лице широкую улыбку и отставила руку для группового автопортрета. Ребекка постаралась быстро смахнуть влагу с лица.

И тогда утешение, которое принесла с собой Ребекка, улетучилось в вечернюю пустыню. Держа камеру на вытянутой руке, Пегги делала снимок за снимком. Но ты молился не о том, чтобы съемка закончилась. А о том, чтобы исчезло изображение на дисплее, экран с яркой картинкой, это электронное зеркало, в котором было видно три лица, прижатые друг к другу.

Твои мечущиеся, неспособные сфокусироваться глаза далеко не сразу нашли и увидели тебя. Ты удерживал взгляд всего секунду, а потом он испуганно бросался в другую сторону. Но ты все-таки увидел, а потом еще и еще раз. На экране было твое лицо. И в то же время пугающе чужое. Челюсть, разросшаяся от постоянной дрожи. Волосы, поредевшие, словно от стыда за лицо, которое обрамляли. Твои глаза глядели в твои глаза, как смотрит спросонья дряхлый старик, не понимая, где он. И ты осознал, что истории, которые ты себе рассказывал, не были правдой. Твои пуговицы не были волшебными лазейками, а только яркими воспоминаниями. На самом деле ты просто был прикован к больничной койке, а вовсе не застрял в портале между двумя измерениями. Ты не был призраком, поселившимся в изувеченном теле юноши. Однако каждая черта, которую ты видел в этом овоще, выглядела как твой призрак, запертый в другом существе. В монстре.

Когда Ребекка ушла, ты надеялся только на одно: что твой мозг сможет наконец отключить сам себя. Но и это было только лишь фантазией.

Утром опять пришла Марго Страут.

– Вот и я! – сказала эта страдалица, собираясь снова радостно сочинить своего вымышленного Оливера, в то время как настоящий Оливер мог только молчать. Ты пытался размякнуть, сбросить себя в то место, где голоса снова станут бессмысленны, как грозовые тучи над крышей. Но взрыв цветочной гранаты – духов Марго – пробудил бы даже мертвого.

– А? Б? В? – спрашивала Марго. Наконец компьютер ответил: «Соскучился по вам».

В то утро, возможно в самую черную минуту за все твои годы в приюте, под твоей посеревшей кожей не было ничего, кроме ярости. И злился ты не на молодого человека, который уложил тебя на койку, и не на эту едко пахнущую женщину, которая записывала свои истории твоей рукой. Твой гнев был обращен на другую женщину – ту, что все эти годы, склонившись, наблюдала, как ты превращаешься в это отвратительное существо. Сколько раз в своей вопящей тишине ты умолял ее отпустить тебя? Но Ма все продолжала, словно ее ежедневная забота была проявлением самоотверженной любви, хотя на самом деле – так казалось тебе теперь – все было ровно наоборот. Вы с братом всегда ясно видели невысказанную, темнейшую мечту матери: что вы с ним станете прекрасной компенсацией ее печального бесприютного детства, что вы никогда не отделитесь от нее, и ваши потребности вечно будут определять жизнь этой женщины, которая никогда не умела определить себя как-то иначе. «Я всегда верила», – говорила она тебе. Но ее вера стала коконом, в котором ты претерпел обратную метаморфозу, превратившись в личинку, в бескрылое насекомое.

И гнев на отца. На этого человека, который, кивая, совершал свои грехи, человека, который вел себя так, будто он тут ни при чем, будто в его семье все наладится, только если он будет держать рот на замке. И на Чарли. На мальчика, убежавшего во внешний мир, словно где-то там у тебя еще было будущее, словно он мог освободить тебя с помощью книги, словно он мог найти лучшего, совершенно целого Оливера, за много миль от дома.

Склоняясь над четвертой койкой, Марго Страут все еще что-то говорила – об одной из твоих любимых книг, «Планете людей» Сент-Экзюпери. Видимо, про нее Марго узнала от Чарли.

– Когда продерешься через весь расизм, история и вправду оказывается увлекательной.

Но потом, примерно через час, Марго замолчала, потому что в палату кто-то вошел. Даже сквозь забивавший ноздри запах Марго ты безошибочно уловил слабый ванильный аромат шампуня.

Но в то утро к тебе пришла не только Ребекка.

– Марго, – произнес голос матери.

Твои глаза беспомощно метались по плитам потолка, и ты не мог толком разглядеть, что происходит, но ощутил столкновение безмолвий, ощутил решительность Ма. На дрожащей периферии твоего зрения мелькнула какая-то фигура, но твою руку взяла не материнская рука. Знакомая заскорузлая кожа в твоей ладони. Пальцы отца.

– Ах, – сказала Марго.

Ах, подумал ты, чувствуя, как тебя покидает тяжесть, пригвождавшая тебя к четвертой койке. Пусть ты и был всего лишь паралитиком на больничной постели, сейчас тебе так не казалось. Ты был мальчиком, который упал в зазор между вселенными, в пространство, где возможна любая реальность, где ты мог принимать любые обличья. И теперь тебе пригодился освоенный когда-то фокус трансформации. Ты почувствовал, как становятся полыми твои кости. Как твое зрение крепнет и заостряется. Кожа у тебя на шее сморщилась и отошла от согнутого позвоночника. Волосы на руках выросли и расцвели в сияющие перья. Став крыльями, твои руки вновь смогли двигаться. Ты мощно взмахнул ими, чем слегка шокировал посетителей. Кто-то догадался открыть окно, и ты с карканьем вылетел из приюта Крокетта. Этим утром одного Лавинга не хватало, и теперь ты взмыл над своей иссохшей, разрушенной землей и устремился к далеким горам и дальше, к пыльной столице штата, чтобы позвать брата домой.