Читать книгу "Тьерри Анри: одинокий на вершине - Филипп Оклер"

Но он перебил меня. «Не обманывай себя, – сказал мне мой друг, – следующее поколение еще хуже: la racaille». Racaille (с фр. – «шваль, отбросы общества, жулье») – это жуткое слово Николя Саркози употребил, когда говорил об одичавшей молодежи пригородов, гиперболическую версию слова «подонки», об отбросах общества, которое должно быть «очищено керхерами»[120], именно так сказал тогдашний министр внутренних дел. И, к моему отвращению, часть меня самого с ним соглашалась.

Отвращение. К этим старлеткам, которым платят сумасшедшие деньги, к этому клоуну Раймону, к жирным шишкам из Федерации футбола. Отвращение к нам самим за то, что позволили всему этому так долго продолжаться, даже поддерживая их, хотя сразу было понятно, что они не были нами. Что значит «быть нами», довольно сложно объяснить. Наша недавняя история – сплошная неразбериха. Почему Зидан, сын кабильских родителей, становится национальной иконой? Это что, наше покаяние за бесчинства во время войны за независимость в Алжире? Отчасти да. Британский читатель пожмет плечами в недоумении над нашей столь неистовой реакцией на то, что произошло в Найсне, и точно с таким же трудом он поймет, что смертельные муки нашей огромной и в значительной степени пустынной и бесплодной империи были конвульсиями гражданской войны, а не рвотными позывами тела, пытающегося избавиться от вируса. Зизу не был искуплением, он был надеждой, как и Тити. И эта надежда показала сейчас свои истинные цвета, и они отнюдь не были синим, белым и красным, если только не признать, что наш флаг замарали и разорвали на куски.

Что именно представляет собой «национальная идентичность», когда зачастую неясно, что значит само понятие «нация»? Датчане, возможно, скажут, что это имеет отношение к их языку, на котором за пределами их границ практически никто не говорит, а также к атавистическому отвращению ко всему шведскому. Жителям Великобритании ответить труднее, и скорее всего они выдадут нечто в таком роде, что они англичане, шотландцы, валлийцы и ольстеры, если не джорджи[121], тайки[122] или ливерпульцы. Испанцы, вероятно, будут спорить, что они в любом случае совокупность наций. Франция, однако, отличается от других европейских стран тем, что стала одной из первых, кто воспринял идею государственности близко к тому, как сейчас понимаем ее мы; более того, мы можем пойти еще дальше и сказать, что она изобрела ее современный облик; и все это несмотря на высшую степень неоднородности ее населения. Греческий город Массалия ничем не отличался от современного Марселя – те же толпы эмигрантов, проходящие по его улицам со всего средиземноморского бассейна, и это задолго до того, как в обиход вошло слово «мультикультурализм», хотя в классическом мире оно все равно ничего бы не означало. В 1790 году, золотом времени Революции, когда действительно казалось, что перемены касаются не только общества или политической системы, но что саму жизнь можно начать заново, концепт «нации» стал синонимичен самой Франции. Но, как замечали многие путешественники того времени, триколор был не единственным флагом, развевавшимся над секулярными алтарями Республики; они отмечали, что в манифестациях патриотизма пестрели и Юнион Джек, и «Старс энд страйпс»; это являлось не просто приветствием в поддержку выдающихся англичан и американцев, таких как Фокс и Франклин, но самой сути единения людей. С самого зарождения французской идеи государственности в ней всегда присутствовал элемент наднациональности, впоследствии поддерживаемый конституционной монархией, а затем и Республикой. «Иностранные» добровольцы присоединились к «французским» в сражениях при Вальми и при Жемаппе[123], где в рядах французов сражался один из самых блестящих офицеров, будущий маршал Франции Жак Макдональд, чьи родители-якобиты происходили с Саут-Уиста, острова в архипелаге Внешние Гебриды в Шотландии. Жан-Поль Марат, один из главных идеологов Парижской коммуны своего времени, происходил из итальянской семьи, а родился на тогдашней прусской территории, в княжестве Невшатель. Жан-Жак Руссо, этот идол санкюлотов, был, конечно же, швейцарцем. Мои предки четыре поколения назад жили в Нормандии, Оверне, Провансе и Шотландии, многие из них оказались затем раскиданными по колониям (где они, кстати, не так уж и случайно, смешались с местными народами до такой степени, которая не известна ни одной другой имперской культуре). В этом я – типичный француз. Другими словами, понятие этнической однородности не имеет под собой никакой основы в дискуссиях о французской идентичности, исторически или как-то еще – вне зависимости от того, что имеет сказать по этому поводу Жан-Мари Ле Пен. Французский футбол, кстати говоря, уже давным-давно повернулся спиной к ксенофобии и расизму, спокойно, без лишней суеты или неуместной переоценки ценностей, оставаясь верным идее национальной идентичности, которая в действительности всеобъемлющая и в которой отцы-основатели Республики могли бы найти эхо своих собственных устремлений. В этом смысле Найсна была преступлением, отрицанием того, на чем стоял французский футбол со времен Рауля Дианя. Эта история заслуживает того, чтобы ее рассказать в данный момент, так как она не очень хорошо известна за пределами Франции и практически забыта в самой стране. К этой истории южноафриканское фиаско добавляет горький постскриптум, неисправимо пятная имидж Тьерри в стране, где он родился.

Диань сыграл первую из восемнадцати игр за сборную Франции 15 февраля 1931 года, в товарищеском матче против Чехословакии, в котором Франция проиграла 1:2 из-за пенальти в конце матча. Его приглашение в сборную за восемь месяцев до его двадцатиоднолетия ни у кого не вызвало удивления. Паук, такое у него было прозвище (из-за его удивительно длинных ног), уже тогда считался одним из самых надежных и опасных защитников. Очень часто к концу сложных матчей за свой клуб «Расинг» он менялся местами с правым или левым полузащитником, так как одно лишь его физическое присутствие (его рост составлял 1,85 м, просто гигант по стандартам того времени) могло создать хаос в рядах соперника. По правде говоря, самым удивительным фактом о Диане было то, что о его присутствии среди одиннадцати игроков «синих» в тот зимний день ничего не сказали.

Случилось это потому, что он был черным, самым первым игроком африканского происхождения, представлявшим тогда еще колониальную силу на международном уровне. Отсутствие враждебности по отношению к нему со стороны футбольных болельщиков и прессы может удивить студентов, изучающих французскую историю и узнающих о появлении там крайне правых группировок в конце 1920-х – начале 1930-х годов, когда ветераны войны, чувствующие отвращение от (очень, кстати, реальной) коррупции их избранных представителей, жаждали увидеть во власти «сильную личность» и смотрели на Бенито Муссолини как на своего героя. Но это должно нам дать ключ к пониманию того, что произошло, а точнее, чего не произошло тогда, и к тому, что произошло сейчас. Никаких бананов тогда на поле стадиона «Коломб» не бросали. Никакие репортеры не жаловались, что здоровую, хорошую французскую кровь чем-то там разбавляют. Предвзятое отношение и расизм – это не совсем одно и то же. Первое основывается на незнании и невежестве, оба эти качества можно изжить временем и самой жизнью; второе же – это инстинктивный, иррациональный страх и безусловная ненависть. Франция того времени, вне всякого сомнения, обладала предвзятым отношением. Но был ли в ней расизм? Я так не думаю.