Читать книгу "Молитвы об украденных - Дженнифер Клемент"

Я Майку поверила. Я знала, что в мусорных мешках и не такое находят.

Глава 5

Мой отец мог поднять змею за хвост и, скрутив, разорвать надвое, как жевательную резинку. Его пронзительный свист вмиг сметал игуан с лесных тропинок. Он постоянно пел.

– Зачем разговаривать, если можно петь? – шутил он.

Выглядел он обычно так: между пальцами сигарета, в левой руке бутылка пива, на голове соломенная шляпа с узкими полями. Бейсболки, которые носили все, он ненавидел.

Каждое утро отец спускался на шоссе, садился в дешевый автобус и ехал в Акапулько, где работал дневным барменом при бассейне в отеле «Акапулько-Бэй». Мама укладывала в пластиковый пакет из супермаркета выстиранную, выглаженную сорочку и пару брюк, которые отец надевал на работе.

В течение дня я наблюдала за мамой. По мере того как вечерело, она все больше и больше оживлялась. Подползающая к восьми стрелка сообщала: автобус высадил отца на шоссе, и он поднимается к нам на гору. Тут мама проводила помадой по губам и переодевалась в чистое платье. Еще не видя отца, мы узнавали о его приближении по песне, летевшей к нам из черной глубины бананово-папайевой рощи.

Появившись наконец в дверях, он закрывал глаза, раскидывал руки и спрашивал:

– Кого обнять первой?

Первой всегда оказывалась мама. Она больно наступала мне на ногу, отпихивала меня, а то и оттаскивала за шиворот, лишь бы я ее не обогнала.

Отец проходил в комнатенку за кухней, служившую нам чем-то вроде гостиной, где мы могли прятаться от москитов, усаживался там, и начинались рассказы о том, как он провел день, обнося коктейлями и кокой туристов из Штатов и Европы. Иной раз ему случалось обслужить звезду мыльной оперы или политика. Такие истории нас особенно занимали.

Однако с годами мама озлобилась и стала часто напиваться. Я помню один вечер почти через год после того, как прооперировали Марию. У мамы развязался язык.

– Твой папаша путался с матерью Паулы, Кон-чей, и с матерью Эстефании, и вообще со всей округой. Да, он поразвлекся с каждой из моих подруг, с каждой. А хочешь, скажу, с кем у него до сих пор шашни? С Рут! – выпалила она.

Мама взяла следующую бутылку пива и, запрокинув голову, надолго присосалась к горлышку. Глаза у нее сошлись к переносице.

– Да-да, Ледиди, – продолжала она, – пора, пора тебе узнать правду о твоем дорогом любящем папочке. Всю правду.

– Не надо, мам. Перестань.

– Будешь ведь потом винить мать, что не открыла тебе глаза.

И она разразилась слезами, потоками слез. Моя мама превратилась в гигантский водопад.

– Нет уж, ты все-таки дослушай, – прорыдала она.

Я не хотела ничего дослушивать.

– Мать Марии он тоже охмурил. И навлек на нее проклятье, так-то. Я сказала твоему отцу: вот она, Божья кара – ребенок с лицом то ли кролика, то ли зайца.

У меня замерло сердце, как оно замирает, когда на стене у себя над кроватью замечаешь белого, почти прозрачного скорпиона. Или когда видишь змею, свернувшуюся за кофейником. Или когда бежишь домой из школы, а над тобой нависает вертолет, готовый облить тебя с ног до головы жгучим гербицидом. Или когда с шоссе доносится львиный рык сворачивающего внедорожника, хотя мне ни разу не приходилось слышать, как рычит лев.

– О чем ты, мам?

– Боже, боже! – выдохнула мама, прикрыв рот рукой.

Казалось, она выплевывала слова в ладонь, как оливковые косточки или нежующиеся жилы. Ей словно хотелось немножко их придержать, прежде чем они полетят через комнату ко мне.

Мамины слова ворвались в меня с такой силой, будто их вытолкнула внезапно разжавшаяся пружина. Они бешено метались по моему телу, как железные шары по игровому автомату, носились вверх-вниз по рукам и ногам, вертелись вокруг шеи, пока не улеглись в призовой лунке сердца.

– Не смотри на меня так, Ледиди, – сказала мама. – И ради бога, не строй из себя святую мученицу. Небось сплетни-то слыхала.

Но она прекрасно знала, что я понятия не имела о художествах отца, во всяком случае таких. Еще лучше она знала – потому что, хоть и пила, но дурой не была никогда, – что убила отца у меня в душе. Все равно что всадила в него пулю.

Моя реакция была такой:

– Дай мне пива и не говори, что я не доросла.

– Тебе всего одиннадцать.

– Нет, двенадцать.

– Нет, одиннадцать.

Мама откупорила бутылку и протянула мне. Я выпила пиво залпом, как это делала она. Делала тысячу раз у меня на глазах. Тогда я впервые наклюкалась. И мне не потребовалось повторять попытку, чтобы усвоить: нет лучше способа избавиться от любых проблем, как хлебнуть спиртного. Когда напьешься, тебе начхать на батальон москитов, облепивших твои руки, на скорпиона, нацелившего на тебя свое жало, на лживого подлеца папашу и даже на лучшую подружку с рассеченной губой, оказавшуюся твоей единокровной сестрой.

Я наконец поняла, почему мама так любила рассказывать про то, как она пошла взглянуть на новорожденную Марию. Ей не терпелось узнать, есть ли у девочки сходство с моим отцом, и оно, конечно же, было. Мария – копия моего отца, и может, именно поэтому сбежал ее отец. Может, его испугала вовсе не заячья губа. Может, он не хотел до конца своих дней кормить ребенка, похожего на жениного любовника.

Когда мой певун папочка вернулся в тот вечер с работы, он обнаружил свою жену и дочь в пьяном забытье.

Проснувшись утром, я нашла маму сидящей на кухонном табурете у окна. Я думаю, отец мельком на нас взглянул и отвернулся, а ближе к ночи выслушал мамины красноречивые объяснения. Сводились они, скорее всего, к следующему: «По-твоему, надо было продолжать ей врать? Подумаешь, Фрэнк Синатра! Да на что ты способен? Подавать туристам болтушку с дурацкими бумажными зонтиками?»

Отец натаскал мне целую груду этих пестрых коктейльных зонтиков. Еще он приносил светящиеся в темноте палочки для размешивания коктейлей. Мы вместе обклеили ими мою кровать, чтобы я могла любоваться на них ночью. Еще он время от времени давал мне долларовые бумажки, которые совали ему туристы из США. Я скопила тридцать долларов и хранила их в книжке комиксов у себя в спальне.

Узнав, что Мария – моя единокровная сестра, я прониклась родственными чувствами и к Майку. С тех пор я каждый год покупала ему подарок ко дню рождения.

Сразу после случившегося отец отправился искать работу в Соединенные Штаты. Несколько раз он нас навещал, но потом исчез насовсем. На память о нем нам остались лишь спутниковая тарелка на самой высокой в наших крохотных владениях пальме и большой плоский телевизор. Ну и, само собой, Мария.

– Освежевать бы меня да повесить на крюк в мясной лавке, – сказала мама.

Это когда папа ушел впервые. Меня, спавшую пьяным, непривычно пьяным сном, он даже не разбудил, чтобы со мной попрощаться.