Читать книгу "Кладбищенские истории - Борис Акунин"

Некрополь заполнил все свои вакансии, перестал приноситьдоход и кормить многочисленный штат служителей. Век кладбища закончился, игород мертвых стал умирать. Всё здесь пришло в запустение, утонуло в густых,совсем не британского вида зарослях. Сочетание чопорных надгробий и буйнойрастительности — порядок и хаос, пристойность цивилизации и неприличие стихии —завораживает. Хайгейт — это какие-то диковинные викторианские джунгли,невообразимая квинтэссенция киплингианства. Что-то вроде Маугли в смокинге иБагиры с турнюром на гибкой спине. Или представьте себе Сомса Форсайта вголовном уборе из перьев и пышной юбке из травы.

Столь вопиющее нарушение этикета почему-то нисколько ненарушает общего впечатления благопристойности. Настоящих леди и настоящихджентльменов сконфузить невозможно, потому что они не утрачивают чувствасобственного достоинства никогда и ни при каких обстоятельствах, и даже смертьне оправдание для inappropriate behavior[3]. Высшее ивосхитительнейшее проявление британской благопристойности — знаменитаяпредсмертная фраза писательницы леди Монтегю: «It has all been veryinteresting»[4]. Дай Бог всякому попрощаться с прожитой жизньюстоль же достойным и учтивым образом.

Викторианские джунгли

Кладбище было создано в 1839 году, в самом начале правлениякоролевы Виктории, как место упокоения для приличных людей, которые моглипозволить себе заплатить 10 фунтов за одинарную могилу, 94 фунта за семейнуюили 5000 фунтов за великолепный мавзолей. Столь высокая плата обеспечивалаэксклюзивность клуба. Разумеется, от нуворишей и торгашей было не уберечься, нов викторианском обществе к деньгам относились с уважением, за выдающиеся успехив коммерции ее величество жаловало выскочек рыцарским званием и даже возводилов пэры. А иноверцев на Хайгейте хоронили у стенки, в неосвященной земле,подальше от пристойного общества. Именно так, в дальнем углу и без креста,лежит великий Майкл Фарадей, принадлежавший к презренной секте сандеманианцев.

Скромная могила великого Фарадея, члена шотландской секты,возмущавшей добропорядочных членов общества своими обрядами — в особенностипристрастием к публичному омовению ног

Сто лет назад вид ухоженного, вылизанного Хайгейта учеловека с воображением наверняка вызывал тоску и отвращение. Все этистандартные каменные урны и казенно скорбящие ангелы олицетворяли убожествофантазии покойников: членов парламента, судей, генералов, банкиров, ихагрессивное стремление во что бы то ни стало, даже после смерти, не выделяться.

Но для застегнутого на все пуговицы общества жизненнонеобходимо некоторое, тщательно дозированное количество чудаков. Викторианскаяэксцентричность прославлена не меньше, чем пресловутая сдержанность. Необошлось без сумасбродств (впрочем, не выходящих за рамки благопристойности) ина Хайгейте.

Британские чудачества, в общем, известны и осенены даньютрадиции. Самое почтенное из них — любовь к животным. Вот почему среди кельтскихкрестов и облупленных гипсовых Спасителей нет-нет да и вылезет каменная мордалюбимой собаки или кошки. Самый знаменитый из хайгейтских псов — огромный догкулачного бойца Тома Сэйерса (1826–1865), кумира лондонской публики. Когдабоксер умер, его провожала на кладбище десятитысячная толпа, а во главетраурной процессии в гордом одиночестве ехала в карете любимая собакапокойного. От Тома Сэйерса на памятнике только профиль, собака же высечена вполный рост.

Да что собака! На могиле владельца зверинца Джорджа Вумвелла(1788–1850) дремлет его любимый лев Нерон, славившийся при жизни благоразумиеми мирным нравом, да к тому же наверняка принесший своему хозяину немалоприбыли.

Еще причудливее смотрится проявление признательностипридворного живодера мистера Джона Атчелера, который велел установить на своеймогиле изваяние коня — в обязанности покойного входило умерщвлять состарившихсяили выбракованных обитателей королевских конюшен. И вот призрак этих несчастныххолстомеров сто пятьдесят лет стоит над скелетом своего убийцы и всё стучит,стучит каменным копытом в крышку его гроба. Так ему, Джону Атчелеру, и надо.

Как люди-чудаки своими выходками расцвечивали монохромностьвикторианского общества, так и надгробья-чудаки оживляют серый город мертвецов.Именно эти немногочисленные скульптурные безумства — нелепое гранитноефортепиано на могиле пианиста, тяжеленный воздушный шар на могиле аэронавта,теннисная ракетка на могиле фабриканта — заставляют посетителя вздрагивать,напоминая о том, что вокруг него тесной, невидимой толпой стоят сто шестьдесяттысяч человек, которые раньше были живы, а теперь обретаются неизвестно где и,возможно, смотрят сейчас на досужего зеваку своими умудренными тайной смертиглазами.

Впечатляют не только скульптурные безумства, но еще инадписи. Это особый вид литературного творчества, часто рассказывающий обушедшем времени и его обитателях больше, чем сами изваяния. На хайгейтскихстелах, как положено, по большей части встречаются краткие CV и приветы отродственников. А также стихи — в основном неважного, «кладбищенского» качества.Но попадаются и маленькие шедевры. Например, четверостишье, высеченное напамятнике профессора-атеиста:

Я не был, а потом я стал.

Живу, работаю, люблю.

Любил, работал. Перестал.

Ничуть об этом не скорблю.

Ни одно мало-мальски известное кладбище не обходится беззнаменитостей. Когда некрополь переполняется и перестает функционировать, отбульдозера эту бесполезную зону отчуждения может спасти только магия громкихимен, священных для потомства. Чем в конце концов заканчивается, понятно: ценына недвижимость дорастают до отметки, делающей сентиментальность глупымрасточительством, и тогда самых прославленных покойников перезахоранивают, авсех прочих оставляют лежать, где лежали, но уже без памятников и надгробий.

Хайгейт пока еще держится — в значительной степени благодарядвум-трем именам, из-за которых кладбище непременно присутствует во всехпутеводителях.

Тут есть звезды, так сказать, местного значения — те, ктобыл славен при жизни и совершенно забыт теперь. Например, легендарный полиглотЛуи Прево, который, как явствует из надписи на памятнике, говорил «более чем насорока языках». Или виртуоз хирургии Роберт Листон, впервые применивший наркози умевший произвести ампутацию ноги за тридцать секунд. Или истинныйизобретатель кинематографии Вильям Фриз-Грин, славу которого похитили коварныебратья-французы. Впрочем, эти могилы не в счет, им Хайгейт не спасти.

Другое дело — фамильные захоронения семейств Диккенс иГолсуорси. Эти имена способны наполнить благоговением сердце любого британскогоЛопахина, вырубателя вишневых садов. Беда в том, что оба титана в Хайгейтеприсутствуют, как теперь говорят, виртуально. Прах Чарльза Диккенса по волекоролевы Виктории покоится в Вестминстерском аббатстве, а имя на хайгейтскойстеле — произвол брошеной жены Кэтрин, которая пожелала хотя бы посмертновосстановить разрушенную семью.