Читать книгу "Блуждающий разум: Как средневековые монахи учат нас концентрации внимания, сосредоточенности и усидчивости - Джейми Крейнер"

комплексы. Порой их переделки сводились исключительно к свежему слою краски {28}.

Монастыри, как и скиты, располагались и «в миру», принимая многообразные обличья. Великая лавра Саввы Освященного[51] состояла из келий, вырубленных в скале одного ущелья в Иудейской пустыне. В Персидском заливе, неподалеку от ныне иранского побережья, есть остров Харк, в целом пригодный и приятный для жизни, но монахи специально выстроили обитель на открытой ветрам и потому суровой его стороне. Они возвели вокруг монастыря каменную стену и как минимум вдоль двух сторон этой стены разместили одиночные кельи. Одна вдова по имени Гертруда[52], обладающая серьезным политическим влиянием, выстроила женский монастырь Амаж в Северной Галлии, в болотистой, песчаной и лесистой долине реки Скарп. Обитель окружала бревенчатая стена, а также ров с водой, кельи же сестер представляли собой тесно соседствующие деревянные хижины {29}.

Другие монастыри обустраивались прямо в городах, пригородах и сельской местности. Возглавленное Пахомием в Египте объединение располагалось в селениях непосредственно в плодородной долине Нила. Сирийские монастыри зачастую тоже прямо примыкали к деревням. Помещения как таковые имели свою специфику в зависимости от места, и зачастую под нужды монастыря переделывались самые разные архитектурные пространства – склепы, языческие храмы, частные имения, спортивные залы, жилые дома, брошенные деревни (и это далеко не все варианты), так что приходится с порога отметать даже попытки описать «типичное» монастырское строение. Это, кстати, очень затрудняет археологам задачу вообще идентифицировать постройки как монастыри. К примеру, в VI или VII веке небольшая группа монахов переоборудовала под монастырь банный комплекс в городе Аргос, и лишь одна сохранившаяся эпитафия сообщает нам об этом: расхитителям могил велят держаться подальше от обитающих здесь монахов {30}.

Те же монастыри, которые по нашим меркам расположены в захолустье, не обязательно воспринимались именно так 15 столетий назад. В Западном Иране монахи Йездин[53] и Петион[54] устроили себе скиты на скалистой горе Бехистун, которая в то время вовсе не была медвежьим углом, а, напротив, служила самым видным ориентиром в империи Сасанидов. А на другом краю Средиземноморья, далеко на западе, монашеская обитель расположилась на острове Кабрера (в Балеарском архипелаге), прямо на оживленном морском торговом пути, и тамошние монахи импортировали товары даже из Леванта. Подобным образом в VI веке епископ Юстиниан Валенсийский[55] построил монастырь Пунта де л’Илла в Кульере, когда город еще был прибрежным островом. Надписи на надгробных плитах гордо гласят, что обитель окружали и морские волны, и рукотворная стена. Археологи действительно раскопали остатки большой стены на южной окраине Кульеры, а что до монахов, то ни волны, ни стена не мешали им контактировать с людьми за пределами островка: монеты и керамика свидетельствуют об их связях со всем Средиземноморьем. Они покупали даже сосуды с благовониями из Анатолии {31}.

Разнообразие форм дистанцирования и размежевания вовсе не служит доказательством того, что монахи не были теми, кем себя называли. Напротив, оно лишь подтверждает ту мысль, которую и сами обращенные транслировали друг другу: что бы их ни окружало, самое главное – чувствовать отстраненность от всего, что уводит внимание от Бога. Они пересказывали друг другу записанную Палладием историю про ангела, который превозносил одну монахиню за ее сосредоточенность и упрекал другую в том, что она сама сводит на нет собственное уединение: «Та никогда не отдалялась сердцем от Бога, тогда как ты живешь здесь, а в уме своем бродишь по городам и весям». Помнили монахи и завет матери-пустынницы аммы Синклетики[56]: «Многие ушедшие в горы ведут себя словно в городе, и они только понапрасну теряют время. Можно жить среди людей и пребывать в уединении своего разума, а можно уединиться и жить в толпе среди своих мыслей». «Келья в сердце» – вот что было важнее всего {32}.

* * *

В последние десятилетия историки сошлись во мнении, что риторический упор, который монахи делали на идее отречения от мира, именно потому и был необходим, что после обращения взаимодействие с миром продолжалось. Иноки старательно возводили кельи в своем сердце, чтобы оказать общине услуги, которые погруженные в дела мира люди обеспечить просто не могли, и список этих услуг был довольно велик. Век за веком монахи и покровительствующие им общины развивали обширные взаимосвязи, и в результате монашество сделалось ключевым, а не маргинальным фактором в христианском обществе – в социальном, духовном, экономическом и интеллектуальном отношении.

Какие только роли ни играли монахи в «миру»! В Леванте, особенно в сельских общинах далеко от прибрежных метрополий, иноки взяли на себя функцию улаживателей проблем: христиане-миряне шли к ним с, казалось бы, непреодолимыми трудностями – непосильными требованиями землевладельцев, имущественными спорами и болезнями. В одном сирийском сборнике монашеских наставлений (так называемые каноны Маруфы[57]) поселениям предлагалось избрать одного монаха для контактов с местной тюрьмой: он должен был навещать заключенных, служить их защитником, собирать подаяние для оплаты судебных издержек и вообще следить за подобающим содержанием осужденных {33}.

В целом монахи выполняли бесчисленное количество своеобразных просьб. Возьмем всего один пример. Иероним в своем сочинении «Жизнь святого Илариона[58]» (великого сирийского монаха) рассказывает историю о владельце конюшни, где содержались скаковые лошади. Тот пришел к Илариону и попросил его снять с коней порчу, наведенную на них неким злым колдуном. Сперва Иларион счел дело нестоящим, но хозяин конюшни принялся напирать на то, что предпочел бы христианское решение проблемы, а не магическое – грамотный аргумент в споре с монахом, ведь отсюда явствует, что альтернативой станет обращение к языческим практикам. Иларион согласился исцелить коней, и Иероним одобряет его решение: вылеченные лошади – и именно те, которым помог монах, – принесли много выигрышей на ипподроме, а это привело к тому, что многие фанаты скачек уверовали и обратились в христианство! {34}

Питер Браун, историк, больше других постаравшийся поместить раннехристианских святых в реальное человеческое окружение, еще десятки лет назад подчеркивал, что монахи были одновременно и отделены от своих общин, и неотделимы от них. Одно невозможно без другого: их отстраненность от социальной жизни давала им свободу оттачивать мастерство проникновения в суть вещей, столь ценимое их покровителями, а кроме того, обеспечивала их непредвзятость в качестве посредников и советников. Многие христиане полагали, что монахи обязаны предоставлять оставленным ими общинам свои компетенции беспристрастных посредников, пусть даже самим иноки считают, что это уводит их внимание в сторону. Иоанн Эфесский в VI веке рассказывал, как оскорбились посетители Марона Столпника[59], услышав его сетования: дескать, все эти люди только отвлекают от Бога. Почти веком ранее в сирийской версии «Жития Симеона Столпника» описано жуткое видение, представшее перед Симеоном, самым прославленным из старцев, живших на колонне: величественный и властный человек в окружении внушительной толпы, выбранил Симеона за то, что тому надоели посетители. Суровый был урок: в Леванте христианские святые отцы «отбивались от общества, находясь внутри общества» {35}.

В Северной Африке баланс между миром и отречением от него был иным. Отшельники там, в отличие от своих левантийских современников, не особо отягощали себя обрядовой стороной веры. Монастыри строились в глухих местах, и только начиная с VI века. Кажется, до этого времени монахи даже не носили какой-то особой одежды. Напротив, в Египте IV–V веков они держались как самодостаточные сторонние наблюдатели, всячески избегая подозрений, будто кто-то другой контролирует их. В действительности же они зависели от припасов и помощи других людей, что отразилось и в их житиях. Литература, прославлявшая египетскую отшельническую версию монашеского отречения, включала тем не менее множество рассказов о паломниках, проделывавших долгий путь к святым мужам, чтобы попросить совета или ободрения. Даже женщины, которых просили воздерживаться от визитов, все-таки стремились к ним и умудрялись получить какую-то помощь, несмотря на изначальное нежелание отшельника иметь с ними дело. Эти истории проникли в канон жизнеописаний наряду с рассказами о полном уходе от мира и автаркии[60]. Судя по житиям отшельников, философия отречения была скорее относительной, чем абсолютной {36}.

В других средиземноморских регионах монахи придумали особый вид услуг, которым охотно пользовались мирские христиане, а именно ходатайственные молитвы.