Читать книгу "Блуждающий разум: Как средневековые монахи учат нас концентрации внимания, сосредоточенности и усидчивости - Джейми Крейнер"

было вообще никуда не выходить. Но если поездка абсолютно необходима, монаху предписывалось не отводить глаз от цели – иногда в буквальном смысле. В общественных местах христиане и нехристиане часто узнавали монахов по устремленному вниз взгляду. Один устав предлагал такой полезный трюк: в дороге монах должен заучивать наизусть псалмы, записанные на дорожных дощечках. И все же самое главное – «запереть свою любовь у себя в келье», как это было сформулировано в одном уставе конца V века. «Вы должны видеть в ней рай» {22}.

* * *

Принятие монашества и отказ от мира давались еще сложнее тем женщинам и мужчинам, которые не становились отшельниками или членами общин. Они сознательно выбирали самоотречение, послушание и молитву, но продолжали жить у себя или же вовсе не имели дома, а переходили с места на место, питаясь тем, что принесло подаяние, покровительство или и то и другое разом. Пусть им приходилось несладко, но их опыт отстранения от мира ясно говорит о том, что физическая изоляция отнюдь не являлась обязательным условием монашеской жизни.

Молодая женщина из Каппадокии по имени Макрина[38], сестра Василия Кесарийского и Григория Нисского[39], в 12 лет, после внезапной смерти жениха приняла решение жить «сама по себе». На практике вышло, что она так и не вышла замуж, но продолжила жить со своей семьей, выполняя работу, которую ее состоятельные родители обычно поручали домашним рабам. Группы мужчин и женщин, известных в сирийской традиции как «сыны и дочери завета», также продолжали жить по домам со своими семьями или друг с другом – в тех самых жилищах, где обитали до обращения к новой жизни. Они просто отстранялись от всех хозяйственных занятий, судебных дел и военной службы, воздерживались от мяса и вина, не вступали в брак, учили наизусть псалмы, помогали бедным и постоянно молились. Во всяком случае, этого ожидал от них местный епископ, Раббула Эдесский[40]. А вот изрядный корпус письменных источников из Египта свидетельствует, что монахи, жившие там по домам, продолжали участвовать в делах своей общины намного больше, чем Раббула счел бы уместным в Северной Сирии: например, они сдавали комнаты в своих жилищах и посещали судебные тяжбы {23}.

В IV веке египетские монахи, отошедшие от мира – и неважно, поселились они в монашеской общине ли нет, – называли себя apotaktikoi и apotaktikai – «отрекшиеся». Но этот термин продержался недолго, и вскоре начались споры, кто же по-настоящему заслуживает звания «монах». Уже в конце столетия критики обвиняли странствующих монахов в том, что они не могут сами себя содержать, и карикатурно изображали как их, так и тех, кто остался жить дома, ленивыми, эгоистичными и невнимательными. В V веке настоятель Нил Анкирский[41] описывал странствующих монахов как превосходных мерзавцев, неспособных контролировать свои порывы. Два тесно связанных латинских текста – «Правила учителя»[42] и «Устав Бенедикта» – категорически отвергали домашнее монашество и обвиняли оставшихся дома в том, что они «творят что хотят» и не следуют никаким правилам. Леандр Севильский[43] в VI веке внушал своей сестре Флорентине[44], что пребывание в городе – это форма «частной жизни», все время оттягивающая внимание человека. «Избегай ее!» {24}

Упреки и обвинения не стихали веками, потому что часть монахов так и продолжала жить в домашних условиях, а другая – бродяжничать. Противники подобной жизни выдвигали в основном философские возражения, но, кроме того, они ощущали угрозу в этих формах духовного наставничества, а их претензии порой имели отчетливый классовый или гендерный оттенок. Мужчина, всю жизнь трудившийся на ферме, мог вдруг совершить карьерный скачок до харизматичного странствующего советчика, и таким авторитетам часто покровительствовали дамы. А что до домашнего аскетизма, то, хоть он и был доступен кому угодно, похоже, что среди вступивших на эту стезю христиан преобладали женщины. Возьмем для примера хорошо обеспеченное источниками место и время: объемные пачки папирусов, сохранившиеся в египетском городе Оксиринхе[45], показывают, что на каждого мужчину apotaktikoi приходилось две женщины apotaktikai.

Впрочем, если женщины, избравшие этот путь, были богаты и могущественны, то критики подбирали слова с осторожностью. Имеющий хорошие связи заядлый спорщик Иероним[46] (которого позже будут почитать как святого и отца церкви) как-то раскритиковал домашний аскетизм перед своими друзьями, которые как раз его и практиковали. Одна из присутствовавших дам, Марцелла, даже переделала имение на Авентине под своего рода центр для таких подвижниц. При этом Иероним – сам будучи монахом, не единожды перебиравшимся с места на место! – не хотел выставлять себя прямым обвинителем этих знатных римских женщин, ведь они были его подругами, а кроме того – финансовыми покровительницами. Так что он заклеймил неких безбожных монахов словом «Remnuoth», изобретя этот загадочный термин на основе какого-то коптского выражения; подразумевалось, что это какие-то ненормальные египетские выдумки, проникшие в Рим. То есть он не сказал своим друзьям, что они плохие монахи и монахини, он сказал, что некоторые монахи и монахини, живущие в домашней аскезе, плохо справляются с монашескими задачами {25}.

Но не все с пренебрежением относились к домашним христианам-аскетам. Иоанн Руф[47], монах, писавший на рубеже V–VI веков, превозносил правящее семейство королевства Иберия[48] на Кавказе за то, что они «живут монашеской [жизнью]», продолжая при этом управлять страной. Автор монашеских житий Иоанн Эфесский[49], писавший спустя полвека, невероятно восхищался двумя братьями и деловыми партнерами, практиковавшими крайнюю аскетичность, но умудрявшимися при этом оставаться уважаемыми купцами – благодаря честности в делах и щедрым благотворительным пожертвованиям. Пустынный старец Пиамун[50] (не путать с любителем аналогий Пименом) рассказывал как-то Кассиану и Герману об одной верующей женщине, жившей в богатом доме, унаследованном ею от родителей в Александрии. Эта дама попросила епископа Александрийского прислать к ней какую-нибудь обнищавшую вдову, чтобы позаботиться о бедняжке. Но отправленная вдова оказалась такой смиренной и прилежной, что затворница обратилась к епископу с просьбой прислать кого-нибудь другого. Епископ, раздраженный всеми этими метаниями, послал к ней злую и болтливую пьяницу, которая не только оскорбляла хозяйку, но и поднимала на нее руку, но затворница без колебаний приняла ее. Пиамун рассказывал эту историю, чтобы пристыдить собратьев-монахов: эта александрийская женщина, говорил он многозначительно, достигла такого уровня терпения и самоотречения, который иным доступен лишь в случае, когда они ушли от людей и поселились в пещерах {26}.

Пиамун затрагивал здесь две противоречивые темы монашеской литературы: одержимость удаленностью от мира и осознание, что сама по себе удаленность не делает монаха монахом. Мир, а точнее его соблазны, могли настигнуть человека в любом месте. В целом большая часть дошедших до нас свидетельств о домашнем или странствующем монашестве написана противниками этих форм, а не приверженцами их или самими практикующими. Увы, дело обстоит именно так, хотя «альтернативные» формы аскетизма, часто обесцениваемые другими монахами, вероятно, распространились куда шире, чем отшельничество или проживание в чисто монашеских общинах {27}. Другими словами, люди, которых мы представляем себе как хрестоматийных монахов, похоже, были меньшинством, но активно высказывали свое мнение. Итак, Пиамун поведал нам, что не обязательно буквально удаляться от назойливого окружения, чтобы оставаться сосредоточенным на своей миссии, и, видимо, многие монахи преуспели в борьбе с пороком распыления мыслей, не прибегая к физическому уединению.

Монахи, которые все-таки уходили из дома ради полного уединения, не менее творчески осмысляли саму идею отречения. Они описывали окружающее их пространство как пустыню, кельи и стены, но эта эстетика воплощалась в их обиталищах поразительно разнообразно. Одни отшельники спали в пещерах, палатках или под открытым небом буквально посреди пустоши. Некий монах по имени Македоний заслужил прозвище Яма (по-сирийски gouba), поскольку предпочитал спать в земляных углублениях, куда бы ни пришел. Кто-то селился на окраинах поселений, в башнях церквей или монастырей, на дне пустых цистерн, а кто-то – на верхушках колонн, так что для доставки еды и воды им требовалось подъемное устройство. Монахи этой последней категории назывались «стилитами» (столпниками) от греческого слова stylos, колонна. В Западных Фивах, на противоположном от Луксора берегу Нила, многие отшельники, помимо Франге, превратили гробницы фараонов и другие древние усыпальницы в монастырские