Читать книгу "Блуждающий разум: Как средневековые монахи учат нас концентрации внимания, сосредоточенности и усидчивости - Джейми Крейнер"

Эта система родилась из широко распространенного и устоявшегося убеждения, что молитвы монахов идут к Богу по прямому каналу связи. Иоанн Кассиан описывал этот канал как некий инженерный проект космического масштаба: полное погружение и тренированное сознание помогали инокам соорудить своего рода молитвенную башню, пронзающую небеса, и эти божественные коммуникации считались очень благотворными для всего социума. Уже в середине IV века Ефрем Сирин[61] с энтузиазмом учил отшельников, что «мир, погрязший в грехах, укрепляется вашими молитвами» {37}.

Шли века, и молитвенные башни выдерживали все большую и большую нагрузку. Молитвы Симеона Столпника сравнивались с «несущими балками строения», которые «поддерживают творение». Император Юстиниан с уверенностью утверждал, что если монахи живут праведно, то их молитвы «приносят на все царство милость Божью», а именно успешные военные кампании, процветание городов, хорошие урожаи и морскую добычу. Кроме того, среди христиан уже поселилось ожидание, что монахи будут отмаливать их души. «Теперь, когда все они собрались здесь, словно рой благочестивых пчел, – говорил Ферреол Юзесский[62] об основанном им аббатстве, – я надеюсь, они вознесут цветы своих молитв за многие мои прегрешения и преподнесут сладчайший мед заступничества за меня». Другие спонсоры выражались не так витиевато: на востоке Средиземноморья они прямо просили монахов неустанно поминать их в своих молитвах, дабы обеспечить им жизнь вечную, а в Европе с VII века и далее многие благотворительные пожертвования делались ради remedium animae meae, «защиты и исцеления моей души».

Материальная помощь приходила в виде земли, денег, движимого имущества, например ювелирных изделий, тканей или скота, детей и налоговых льгот. Для благотворителей приношение даров было чем-то большим, чем транзакция, – оно предполагало трансформацию. Дарами нельзя было «купить» спасение, но даритель отдавал свои ресурсы, и эта жертва, хоть и в скромном масштабе, отражала более глубокие и основательные жертвы монахов, отказавшихся от всего мирского. Приношение позволяло дарителю как бы поучаствовать в работе по самоотречению и божественной концентрации. Один североафриканский агиограф высказался предельно ясно: материальная помощь от жертвователей позволяла монахам не «отвлекаться» на земные материи. Молиться должны все христиане, не только монахи, но верующие полагали, что профессионалы, неустанно старающиеся преодолеть мирские материи и достичь Бога, многократно усиливали ту особую метаморфозу, благодаря которой мирское благосостояние перерождалось в небесные сокровища {38}.

Некоторые монастырские церкви были закрыты для посторонних, чтобы полное отделение монашеских молитв от внешнего отсекло помехи. Другие общины охотно приглашали людей в свои освященные пределы. Монашеское сообщество Каср-эль-Банат выстроило церковь у большой дороги, соединяющей Антиохию и Алеппо, так что любой путник мог легко заметить ее и зайти. А далеко на северо-западе, в долине между Дунаем и Черным морем, странников зазывали в монастырский комплекс Басараби-Мурфатлар, высеченный в меловых скалах. Мы знаем об этом от самих странников: они оставили граффити на каменных стенах монастырской церкви.

Монашеские сообщества предлагали миру и другие услуги – например, благотворительность или медицинскую помощь, но тут они не были монополистами. Они исполняли функции исправительных учреждений: здесь люди, которые хотели искупить свои прегрешения и преступления (или были приговорены к этому), вели монашеский или почти монашеский образ жизни. Монахи по большей части также считали, что должны привечать любых путников, объявившихся на их территории, особенно беженцев и путешественников {39}.

Монахи знали, как важны все эти работы и заботы, они видели в них свой нравственный долг, но все равно беспокоились, что отвлекаются от главного. Кто-то легко поддавался искушению порыться в котомке посетителя или покрасоваться перед гостями. Кто-то обнаруживал, что забрасывает приезжего вопросами или не может расстаться с ним. Кто-то просто-напросто раздражался. Выдающиеся комментаторы при каролингском дворе, трудившиеся в IX веке, с некоторой грустью рассуждали о всеобщем кумире святом Бенедикте и предполагали, что он-то в свое время не отличался гостеприимством и тем самым избегал обременительных обязанностей, которые появились у монахов позднее. Типичная ностальгия. Монахи на протяжении многих веков делились рассказами о противоречивых отношениях самодисциплины и гостеприимства. Восточно-сирийский раннесредневековый аскетический сборник, принадлежащий христианам Турфана, говорящим по-согдиански, предлагал такое утешение: и плохие мысли, и проезжие рано или поздно уходят; главное – не позволять этим внешним вмешательствам выбить вас из колеи {40}. Из века в век монахи ощущали себя зажатыми в тисках парадокса: их навыки духовной концентрации должны были служить обществу, но назойливое общество все время отвлекало их от той самой концентрации.

* * *

В трех километрах друг от друга, возле городков Тахта и Сохаг в Верхнем Египте, стоят два самых величественных монастырских храма, появившихся на рубеже Античности и Средневековья и сохранившихся до наших дней. Один построен из известняка, другой – из кирпича, и сегодня мы знаем их как церковь Белого монастыря и церковь Красного монастыря. Шенуте (настоятель, придумавший образ безрукого и безногого беса, путавшего мысли) возвел церковь Белого монастыря примерно в 450 году, когда монументальность была более присуща светской архитектуре, нежели монастырской. Многие монахи с опаской смотрели на перспективу великолепной постройки, но Шенуте, невзирая на их сомнения, решил создать роскошную базилику, которая воплощала бы характерную для его сообщества этику вложений в Бога (а заодно подтверждала его личный авторитет). Примерно веком позже монахи Красного монастыря, подражая белому образцу, возвели новую церковь. И обе постройки говорят о двойственной природе взаимоотношений монахов и мира – взаимоотношений, где четкое разграничение соседствовало с симбиозом: два монументальных монастырских храма возникли благодаря потоку приношений. Христиане-миряне хотели поддержать объединение мужчин и женщин, которые в силу статуса нарочито отстраненных и сосредоточенных аутсайдеров могли вершить свой общественно полезный труд {41}.

В глазах некоторых наблюдателей щедрость покровителей временами выглядела избыточной. В своих «Диалогах» Григорий Великий рассказывает о неком сирийце по имени Исаак, который явился в храм города Сполето и молился там три дня кряду. Смотритель церкви позавидовал такой сосредоточенности приезжего, и от зависти в него вселился бес. Когда Исаак изгнал беса из бедняги, городская верхушка Сполето предложила человеку, которого едва знала, построить для него собственный монастырь и буквально из кожи вон лезла, уговаривая остаться. (Он отверг все эти предложения, что Григорий горячо одобрил.) Веком ранее, около 500 года, историк-политеист Зосим[63] мрачно заметил, что монахи – весьма ловкие халявщики, которые вроде бы от всего отказались, но притом у них всего в избытке.

Зосим смотрел на ситуацию цинично, но, как историк, очень верно подметил: христиане изменили привычные денежные отношения. Другие ученые – куда более близких к нам времен – подсчитали, что с IV по VIII век христиане, обитающие на территории всё еще существующей или уже бывшей Римской империи, стали жертвовать примерно треть своего недвижимого имущества церквям и монастырям – и особенный рывок произошел в 500-х годах {42}.

За ростом процветания последовало его критическое осмысление. Шенуте, мастер репрезентации, все время призывал братьев внимательно следить за тем, какое впечатление на внешний мир производят их деловые связи. Покупать и продавать следует по разумным ценам. Необходимо уплачивать текущую цену за услуги паромщиков. Нельзя принимать авансовые платежи от клиентов, но самим должно расплачиваться сразу и полностью. Не следует принимать от общин чрезмерное количество дров. И наконец, не следует принимать вещи даром, ибо тогда они будут выглядеть как «нищие» и провоцировать в людях «презрение к великому и славному одеянию» монахов. Раббула Эдесский и Августин высказывали похожие мысли. Свободный выбор посвятить жизнь Богу не стоило путать с тунеядством {43}.

Так или иначе сами жертвователи порой устраивали проверки. Так, монастырю Св. Галла, ныне Санкт-Галлен в Швейцарии, пришлось ублажать аж нескольких императоров – все они желали удостовериться в надежности своих вложений и пытались отвлечь монахов от их погруженности в молитву. К восторгу коронованных особ, ни один монах, даже самый юный, и бровью не повел. Мы знаем об этом от брата Эккехарда[64], описавшего всю историю в XI веке. Непоколебимость внимания монахов много значила и для более широких кругов помощников – не только для императоров Священной Римской империи, так что Эккехард с помощью этих рассказов создавал репутацию своему