Читать книгу "Поводырь - Андрей Дай"

Двенадцатого мая, между двумя и тремя часами пополудни, к верхним причалам, в районе торговых рядов, под приветственные гудки причалил шестидесятисильный пароход Адамовского. На выкрашенном белой краской защитном кожухе гребных колес сверкающими на солнце буквами значилось: «Уфа». За собой корабль тянул какое-то недоразумение, опрометчиво названное баржей.

Плоскодонное деревянное судно. Метров пятьдесят в длину и не больше семи в ширину. На носу и корме небольшие надстройки – будки. Кормовая пониже носовой, и на ее крыше расположено кормило – здоровенная жердина, присоединенная к широкой лопасти руля. Никакой палубы, а соответственно и трюма, не существовало. По сути, это был увеличенный вариант тех ладей, на которых триста лет назад Ермак Тимофеевич где-то здесь в окрестностях хулиганил. Представить, как на этом судне смогут разместиться почти триста человек и столько же лошадей, я так и не смог. Единственным вариантом мне виделся метод тетриса…

До даты отплытия оставалось одиннадцать дней, и срочно требовалось не только найти вторую баржу, но и каким-то образом уговорить хозяина пароходства Юзефа Адамовского тянуть не одну, а две сразу. При том что он уже наверняка по моему же совету взял подряд на перевозку груза до Барнаула или Бийска. Да и я тоже хорош! Что мне стоило уточнить в договоре грузоподъемность требующегося судна? И с чего я решил, что баржи из моего времени и в середине девятнадцатого века должны быть одинаковыми? Вполне могло оказаться, что и стосильного тецковского «Дмитрия» могло не хватить, чтобы толкать ту стальную махину из двадцать первого века против течения.

– Ох и шельма этот Оська! – крякнул Николай Наумович Тюфин, основатель и главный хозяин портового черемошникского хозяйства. – Энти поляки токмо друг за дружку и держацца. Остальные-то для их навроде псякревников – собак шелудивых, значицца. Шо ж он, не ведал, тля, что ваше превосходительство к Алтаю армию повезет? Знамо – ведал. А завместо баржи грузовой он те, вашество, паузок самосплавный поставил. Вишь-ка нос экий, прямой да грубый…

Кровь прилила к лицу. Действительно почувствовал, как покраснели щеки и уши.

И все-таки я, несмотря на обрусевшее немецкое тело, остаюсь русским. Понадобилась хорошенькая встряска, чтобы мысли, так мучившие меня две недели, сложились в единую, стройную – и даже красивую – картину. А «невинный» обман Адамовского… Что ж. Хорошо смеется тот, кто смеется последним.

– Пароход-то дашь? – успокоившись и даже досадуя, что приходится терять время на такие пустяки, поинтересовался я у Тюфина. – С баржей.

– Не-а, ваше превосходительство. Не дам, – грустно сказал купец. – Насадов парусных хочь пять штук бери. Даже денег за них не спрошу. Только людишек корми на их. А уж из Бийской крепости я, поди, отыщу, чево в Томск на них сплавить.

– Насады большие? Отставать, наверное, от парохода станут?

– А и станут, да не слишком. Оська, поди, хочь лоции бумажные и бережет, а однова без толку гнать машину не станет. Никто прежде, поди, в Бийск на машине не ходил еще… А суда, ясно дело, большие. На кой мне, на Оби-то матушке, лодки малые? Чай, не рыбу рыбалю.

На том и договорились. Уже через неделю мой флот увеличился на пять действительно больших, палубных, с огромными – в половину хоккейной коробки – парусами «фрегатов». Только их причаливание к пристани я пропустил. Занят был. С Кретковским общался. Очень уж интересная комбинация получалась.

Нужно сказать, что письма, призванные спасти жизнь наследнику, я написал в тот же вечер. Четыре. Константину Победоносцеву – одному из любимых и уважаемых воспитателей Николая и, что особо ценно, окончившему на пять лет раньше то же Училище правоведения, что и Гера Лерхе. Мы как бы были хорошо знакомы, и я мог быть уверен, что он не выбросит послание в мусорную корзину, не читая.

Второе – ее императорскому высочеству, великой княжне Елене Павловне. Несколько другое по содержанию, но по той же причине, что и первое: она хорошо ко мне относится и должна принять изложенную в тексте версию близко к сердцу. При ее связях и влиянии добиться аудиенции у императрицы легче легкого.

Третье – собственно императрице. Честно говоря, собирался писать царю. Но не смог. Не нашел слов, чтобы одновременно пресмыкаться, как сейчас это принято, перед величием императора и докладывать о «заговоре».

Четвертое тоже адресовал не тому человеку, кому изначально собирался. Была идея отправить мою «кляузу» своему непосредственному шефу – министру МВД. Но сразу от нее отказался: не тот это человек, чтобы рискнуть настаивать или поддержать меня в разговоре с императором. Тем более что было еще два кандидата – князь Василий Андреевич Долгоруков, начальник Третьего отделения собственной Его Императорского Величества канцелярии, близкий друг Александра Второго, и Николай Владимирович Мезенцев – восходящая звезда тайного сыска, начальник штаба Жандармского корпуса.

В конце концов остановился на князе. Здесь реакция получателя меня интересовала в последнюю очередь. Четвертое письмо должно было показать – я сделал, что мог, доложил, куда следует. В то, что донесение Долгорукому будет расследовано без прямого указания царя, я нисколечко не верил.

Три первых я тщательно запечатал и подписал адреса. Последнее подписал, но запечатывать не стал. И пригласил к себе жандармского майора.

Тот явился с таким выражением лица, будто я специально подсунул ему «пустышку» вместо такого многообещающего польского заговора. И явно Киприян Фаустипович готовился к моим нападкам, которых, к вящему его удивлению, так и не последовало.

– Завтра поутру, господин майор, я отправляюсь на юг Алтая, – начал я свою речь. – Однако, прежде чем отбыть, передам в почту несколько посланий. Одно из этих писем вы должны прочесть. После я объясню вам, почему делаю это. Прошу.

Подвинул открытый конверт жандарму и впился глазами в его лицо. Знал, что уж кто-кто, а этот тип отлично владеет собой, но очень хотелось отыскать хотя бы тень удивления на крысином лице.

«Ваше превосходительство, господин генерал-лейтенант, – писал я. Это была наиболее сухая и деловая версия из всех четырех, но она же лучше других отражала суть моих посланий. – Во время последнего на меня покушения, о котором я имел уже честь докладывать своему руководству и министру внутренних дел, его высокопревосходительству господину Валуеву и его превосходительству генерал-губернатору Западной Сибири Дюгамелю, я на некоторое время оказался с одним из злоумышленников, беглым ссыльным поляком, наедине. Убийца был смертельно ранен и не счел нужным чего-либо от меня скрывать. С его слов выходит, что при Высочайшем дворе существует заговор сочувствующих польским бунтовщикам господ. Своей целью они выбрали священную особу Наследника Престола, Его Императорское Высочество цесаревича Николая. Дело касается его Высочайшего здоровья. Пользуясь исключительной ветреностью лейб-медика Шестова, сочувствующие польским бунтовщикам господа, возможно имеющие также польские корни, убедили царскую чету в полном физическом здоровье Наследника. В то время как…»

Далее шли скучные описания хворей Николая и то, как «злыдни» это от царя скрывают. О том, что во время европейской прогулки царевичу будут еще больше портить здоровье, назначая процедуры, только ускоряющие течение болезни. Об акклиматизации я благоразумно писать не стал, но указал, что заговорщики очень опасаются медицинского осмотра пациента Здекауэром или Пироговым, ибо это немедленно раскроет их коварный замысел.