Читать книгу "He как у людей - Ребекка Хардиман"

в «Отверженных».

— Бабушка, а как же твое кольцо?

Бабушка вздыхает и складывает руки на коленях.

— Да, это большая потеря. Тут ничего не скажешь.

Мне был двадцать один год, когда твой дедушка сделал мне предложение, ты это знала? Никогда не забуду его лицо. Такое перепуганное, как будто вот-вот описается от страха. Кажется, до этого момента я не верила, что он меня любит. А кольцо — это было кольцо его бабушки. И с тех пор оно всегда было со мной, не считая самого первого дня. Я тебе не рассказывала эту историю?

Рассказывала, конечно. Эйдин Гогарти и сама могла бы рассказать ее слово в слово.

— По-моему, нет.

Мать с младенцем пристально наблюдает за ними. Половина приемной, кажется, подслушивает, просто от скуки. Бабушка выпрямляет спину, и вот ее уже нет здесь — она перенеслась в Дублин, в тот чудесный день. Кольцо ей велико, оно соскальзывает с пальца, а они с Питером даже не замечают, где и когда, и ее нареченный ползает на коленях в траве (и откуда взялось такое идиотское слово — «нареченный»? — мысленно спрашивает Эйдин), а на следующий день замечает объявление, и вот наконец бабушка пьет чай с нашедшей кольцо женщиной в отеле «Шелбурн» и угощает ее сэндвичами и сконами со взбитыми сливками.

— Со взбитыми сливками? — переспрашивает Эйдин, отмечая эту новую деталь, и не знает, правда это или вымысел, и имеет ли это какое-то значение.

— Со взбитыми сливками, — повторяет бабушка. — И, помнится, с клубникой.

62

Пусть с годами Милли Гогарти все реже удается приносить пользу людям, но вряд ли когда-нибудь ей выпадала более приятная роль, чем сейчас: просто сидеть рядом с Гасом Спарксом, весело щебетать, пока он, обессиленный, но благодарный, лежит на больничной койке. Она подходит к этой задаче со всем энтузиазмом и делится с пациентом, чей диагноз — сотрясение мозга — пока под вопросом, самыми разными красочными наблюдениями, которые она, в точности как Эйдин, успела собрать в приемной пункта неотложной помощи, пока его не перевели сюда. Рассказывает о джентльмене с красным воспаленным глазом, о медсестре в ужасных туфлях, которая дважды, насколько она успела заметить, удирала со своего поста, чтобы покурить на крыльце, и так далее.

Вечер, но еще не очень поздно, и из большого окна на шестом этаже видно бескрайнее розовое небо. Милли не из тех, кто привык скрупулезно следить за своим эмоциональным состоянием, однако она не может не признать, что сейчас, в этот момент, в этой комнате, в этой стране, рядом с этим человеком ощущает какую-то удивительную легкость. Даже после всех ужасных потрясений и бед этого дня ее все-таки греет чувство, что она на своем месте.

Но Гас выражает беспокойство о той, кого с ними нет, а именно об Эйдин. Тогда Милли просит одолжить ей на минуту сотовый телефон и вскоре выясняет, что внучкин чемодан уже собран и стоит у двери, а сама она преспокойно полеживает на кровати в «Отвержен-ных», поедает шоколадные батончики со странными названиями и смотрит шоу «Девятнадцать детей — не предел».

Приехали: Эйдин полностью американизировалась.

Милли хлопочет вокруг Гаса так, будто они сто лет женаты: наливает воды из графина, стоящего на столике, осторожно вставляет Гасу в рот соломинку и придерживает стакан, пока он пьет. Ей вспоминается, как она ухаживала за Питером после того ужасного инсульта, хотя тогда все было много хуже: его пришлось заново учить и сидеть, и стоять, и есть, и говорить. «Я Милли. Я твоя жена». Питер, пожалуй, счел бы Гаса человеком до неприличия прямолинейным, но все же неплохим.

Наконец, Гас кивает, и Милли, внутренне собравшись, приступает к следующей, гораздо менее приятной задаче. Она выходит в безмолвный коридор и набирает номер сына. Тогда, много лет назад, это Кевин обнаружил отца на шезлонге в саду с прикрытым кепкой лицом. Тогда они упустили немало драгоценных минут, потому что Кевин не догадался, что у него сердечный приступ, и не стал будить отца. В больнице Кевин все повторял: «Я думал, он просто спит», — всем, кто готов был слушать: и администратору, и медсестрам, и врачу. И ей, Милли, которая, сама онемев от ужаса, вряд ли могла толком его успокоить.

Медсестра, похожая на Винни-Пуха в своем бледно-розовом форменном костюме, деловито катит мимо какой-то сложный агрегат, напоминающий тележку с напитками в самолете, только сплошь оплетенный какими-то трубками и проводами. Милли слышит короткое «привет» сына. Она пытается вспомнить, когда в последний раз говорила Кевину, что любит его, или хотя бы простое спасибо. И когда она последний раз сознавалась в чем-то Кевину, признавала свою ответственность за что-то?

Милли заглядывает в палату Гаса: он лежит, закутавшись в простыню, его прекрасное, мужественное, старое лицо повернуто в ее сторону. Вероятно, она еще пожалеет об этом, когда Кевин не захочет отдавать ей ключи от машины или станет разговаривать с ней, как с выжившей из ума старухой, да и сейчас ей тяжело дается эта уступка. И все же она решается. Она говорит ему:

— Прости.

63

В зале прилета в аэропорту Дублина Эйдин сразу же бросается к отцу, и он подхватывает на руки так, что ее высокие кроссовки с развязанными шнурками повисают в нескольких дюймах над полом, и душит в объятиях. Пожалуй, это самое унизительное публичное проявление родительских чувств, какое Эйдин приходилось терпеть за все ее трудные годы взросления. На миг в ней просыпается прежняя презрительная враждебность. Ужасно бесит, когда ее даже не спрашивают, хочет ли она, чтобы ее обнимали, как будто она не имеет права голоса.

И в то же время — Эйдин не хочет лгать себе — она втайне замирает от счастья в этом потоке отцовского внимания, с наслаждением купается в нем, пусть и сердито смаргивая слезы. Она дома. Эйдин не забыла, как он умеет иногда раздражать, каким бывает недотепой, как часто злоупотребляет своей властью и бесцеремонно вмешивается в ее дела («вторгается в личное пространство», как говорят в Америке). Но все-таки, черт возьми, — это ее папа!

А ведь когда-то — она теперь с трудом вспоминает, как и почему, — она стала сомневаться, что родители ее любят. Теперь ей это кажется полным идиотизмом. Кажется, из всего этого мог бы получиться неплохой лимерик, но сейчас не до этого.

— Ты понимаешь, — говорит папа, когда они уже идут к автостоянке, — что тебе предстоит сидеть под замком ближайшую четверть века?

А правда, какое ее