Читать книгу "За далекой чертой - Бронвен Пратли"

и фарфоровыми тарелками, купленными ею и дедушкой на десятую годовщину свадьбы.

Мало что изменилось в семейном гнездышке бабушки и дедушки за мою жизнь. Хотя дедуля несколько лет назад и перебрался в дом престарелых, его любимое кресло-качалка еще стоит в гостиной по соседству с кухней, напротив телевизора. Коричневая узорчатая обивка уже подзатерлась, а на спинке лежит аккуратно сложенный коричнево-кремовый плед. Дедуля любил сидеть в этом кресле, укрыв пледом колени, и смотреть крикет. Он до сих пор иногда так делает, когда приезжает навестить бабулю на выходных.

Сижу сейчас в его кресле, подложив плед под голову, качаюсь вперед-назад, оглядываю пустую гостиную. Бабуля уехала навестить дедулю, а мне поручила подготовить документы для страховой, чтобы ей возместили расходы на медицинскую помощь. Но я решаю воспользоваться возможностью взять паузу и выдохнуть наедине с собой, раз уж Броуди остался с Беном. Блаженство продлится недолго: нужно скорее делать дела, ведь уже через час я должна быть дома, чтобы успеть покормить Броуди. Но пока что я просто дышу. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Обвожу взглядом гостиную, вспоминаю, как в детстве часами напролет играла тут и раскрашивала картинки, как однажды споткнулась и разбила губу о кофейный столик. Все вокруг залила кровью. Наверное, на турецком ковре какое-нибудь маленькое пятнышко да осталось, хоть бабуля и оттирала его пищевой содой с уксусом.

Со вздохом встаю. Пора браться за дело, никто, кроме меня, с этим не разберется. Родители пакуют чемоданы у себя в отеле, утром у них самолет. Нет у них времени на суету с документами. Да и сама бабушка хочет, чтобы ей помогла именно я. Только мне она разрешает рыться у нее дома в поисках необходимых бумаг. Иногда я жалею, что на моем месте не папа, ведь у меня и так хватает забот с Беном и Броуди. Но для бабули с дедулей я готова на все, так что собираюсь с силами и шагаю прямиком в гостевую спальню, где бабуля устроила себе кабинет.

На столе тоже полный порядок: неоплаченные счета лежат с краю ровной стопкой, а больше нет ни одной бумажки. Стол деревянный, на вид ему лет пятьдесят. Кое-где виднеются царапины и щербинки. Контуры у столешницы приятные, слегка волнистые, а еще есть крышка, которая когда-то давно наверняка опускалась, а теперь ее заклинило. Еще на столе есть углубление для ручек. Достаю одну, верчу в пальцах, потом кладу на место. Бабуля сказала, что документы для страховой лежат сверху, а чеки – в одном из ящиков, вместе с другими бумагами, которые мне понадобятся.

Документы я нахожу быстро, а вот чеков за медицинские услуги не вижу. В первом ящике взгляд натыкается на стопку бумаг с бабулиным именем и адресом в окружении крошечных бабочек и цветочков.

Вирджиния Эванс.

Бабулино имя всегда мне нравилось. В детстве я часто жалела, что меня не назвали в ее честь, Джинни или Джиной. Вместо этого мне дали имя Миа, и меня очень расстраивало, что его никак нельзя сократить. Зато ребята из школы придумали, как сделать его длиннее, и я без конца слышала в свой адрес нелепые оклики вроде «Миа-бо-биа» или «Миа-пиа». Трудно подобрать смешное прозвище в рифму к моему имени. Во всяком случае, никто из школьных задир до него так и не додумался.

По соседству с именными листами лежит стопка писем в конвертах, перехваченная канцелярской резинкой. Снимаю резинку и просматриваю конверты. На мгновение внутри просыпается чувство вины, но любопытство берет свое. Конверты поблекшие, адрес на них выведен старомодным почерком. Все они присланы на имя Мэри Робертс. Переворачиваю конверты – на обратной стороне тем же почерком указано имя отправителя, Сильвия Робертс, и город отправления – Лондон.

Невольно задаюсь вопросом, откуда у бабули в ящике тщательно прибранного стола лежит стопка чужих писем. Она не из тех, кто будет хранить непонятную корреспонденцию, да еще абы чью. Тем более что конверты лежат по соседству с самой лучшей ее канцелярией, рулоном новеньких почтовых марок с изображением австралийских животных и стикерами, на которых отпечатано ее имя и почтовый адрес на фоне безмятежного пляжа.

Я уже хочу убрать стопку, но в последний момент все-таки достаю один из конвертов и вынимаю листок – аккуратно, чтобы не надорвать. Судя по всему, письма давние: бумага пожелтела, чернила поблекли.

Письмо, которое я достаю из конверта, уместилось на одной странице. Оно выведено все тем же старомодным почерком, который не так-то легко разобрать. Так писали много лет назад, еще до моего рождения. Передо мной – послание из другой эпохи.

Дорогая Мэри!

Спасибо тебе за письмо! Уже и не надеялась получить от тебя весточку, ведь никто не знал, где тебя искать.

Надеюсь, у вас с Лотти все хорошо. С каждым днем все больше по вас скучаю. Я сильно заболела. Доктор что-то пытался мне разъяснить, но, честно сказать, я мало что поняла. Что-то не так с желудком и горлом, и, кажется, это довольно опасно.

Хочу попросить прощения. Я нарушила свое слово, не приехала к вам, и вряд ли вы меня за это простите.

Мне остается только надеяться, что вы с сестрой здоровы и счастливы. Что ваша нынешняя жизнь куда лучше той, что я могла вам дать. Я ведь всегда была безнадежна. Кому, как не тебе, это знать.

Если вам достанет великодушия меня простить или даже приехать в гости, я была бы счастлива видеть вас обеих.

С любовью,

мама

Все еще не возьму в толк, как эти письма попали бабуле в стол. Она родом из Англии, и женщина, писавшая ей, вероятно, тоже. Может, это и есть мать ба и тети Шарли, оставшаяся в Великобритании? И если так, почему она адресует послания некой Мэри?

Раз уж я сунула нос в эту историю, мне не терпится разузнать подробности. Начинаю просматривать другие письма. Они все от одного человека, и во всех одни и те же фразы, трогающие за живое: «я скучаю», «простите, пожалуйста», «звоните или приезжайте»…

На каждом письме в верхнем правом углу стоит дата. Первое написано 2 февраля 1971 года, последнее – 3 декабря 1972-го. Потом переписка обрывается, хотя, судя по некоторым строкам последнего письма, за это время автор и адресат успели несколько раз поговорить по телефону. В конце автор благодарит читателя. Кем бы ни была писавшая письма, надеюсь, она обрела желанное прощение. Сердце сжимается от мысли о человеке, который, находясь далеко-далеко от близких, молит их о прощении, надеется на него, но оказывается