Читать книгу "1917: Государь революции - Владимир Марков-Бабкин"

Все ж таки безумие толпы вещь страшная по своей беспощадной сути. То, что обычный человек никогда и не подумает совершить в обычной жизни, он запросто сделает под влиянием массовой истерии; там, где обычно хватало крепкого словца, уже недостаточно и булыжника в руках, там, где прежде было и проклятия много, нынче и «красным петухом» не обойтись.

И толпа бурлила, бурлила весь вечер и всю ночь, забрасывая камнями все французское. И если посольства и консульства полиции в целом отстоять удалось, то вот всякого рода французские магазины были нещадно биты толпой. В чем были повинны магазины и приказчики в них? Да бог весть. Так легла карта массового недовольства. Точно так же, как в мире моего будущего громили во время всяких стычек с полицией все подряд, поджигая припаркованные автомобили и разбивая витрины первых попавшихся магазинов, точно так и в эту ночь массовая стихия разбушевалась в полную силу. Да так, что беспорядки во время февральских событий уже не казались такими уж большими.

Разумеется, я сознательно допустил такую вспышку насилия на улицах моих столиц, направляя гнев толпы на французов и их всякого рода «приспешников-предателей», гася таким образом возможность занять умы и мобилизовать народные массы против меня. Все попытки что-либо создать или начать агитацию против императора пресекались самой возбужденной публикой, таких вот горе-агитаторов просто стаскивали со столбов и, в лучшем случае, тащили в участок, а в худшем – били прямо на месте. Во всяком случае, в сводках МВД значилось несколько фактов самосуда, когда вступал в действие суд Линча.

Отдельным номером нашей программы была работа штатных подстрекателей ОКЖ, которые шныряли в толпе и подбрасывали идеи на тему, к кому бы из любителей французской булки сходить в гости. И в гости ходили. К депутатам Госдумы, к банкирам, промышленникам, генералам. Особо в толпу вбрасывались идеи о том, что за всем стоят масоны, и тут уж фантазия народных масс была порой весьма причудлива.

В общем, кое-как утихомирить толпу удалось только ближе к утру. В Москву и Петроград были введены войска. По Невскому проспекту продефилировал Татарский полк Дикой дивизии, а на Тверской гарцевали джигиты Ингушского полка. Тяжелым шагом прошли пехотные части и прогрохотали по городским мостовым броневики.

И конечно, Кронштадт. С Кронштадтом удалось пропетлять определенным образом, чудом. Газеты до крепости дошли лишь к утру, а собравшиеся на митинг морячки вдруг обнаружили, что ночью в крепость по льду вошел свежий фронтовой лейб-гвардии 4-й стрелковый Императорской Фамилии полк с тяжелым вооружением и занял все ключевые места. С учетом того, что особого стрелкового оружия и пулеметов у морячков не было, любая попытка выступления была заведомо обречена, и морячки это прекрасно поняли.

А утром в Кронштадт прибыл адмирал Григорович и, опираясь на вошедшую в крепость пехоту, быстро трансформировал стихию митинга в упорядоченное построение, на котором объявил, что слухи о передаче немцам кораблей флота распускаются врагами России, что флот не будет передан германцам и, вообще, у государя императора на флот большие планы.

В частности, был объявлен набор добровольцев в новый лейб-гвардии полк морской пехоты – элитное подразделение, в котором будут служить лучшие из лучших, самые отчаянные сорвиголовы, самые геройские моряки. И лучшие из них будут удостоены Высочайшей чести охранять Особу его императорского величества.

Итак, наступило утро. Хмурое утро Вербного воскресенья. Кое-где еще тянуло дымом от сгоревших ночью магазинов и лавок, улицы были полны полицией и войсками. Объявленное ночью осадное положение к утру было отменено, и вот уже зазвучал праздничный перезвон с колоколен церквей, вот потянулись на церковную службу первые прихожане. Сначала несмело, озираясь по сторонам, но с каждой минутой все больше и больше людей заполняли улицы российских столиц.

Но готовились новые выпуски газет, но собирались для оглашения приговора судьи трибунала в здании Манежа, но готовилась новая схватка за умы, за власть и за будущее…

Москва. Красная площадь.

26 марта (8 апреля) 1917 года

Сто тысяч глаз смотрели на меня. Пятьдесят тысяч человек ждали моего слова.

Только что закончилась праздничная служба в Успенском соборе Кремля, и вся публика, удостоенная чести присутствовать на Большом Императорском Выходе, потянулась сквозь Спасские ворота на Красную площадь, поскольку я загодя объявил о том, что сегодня буду выступать с обращением к народу.

Я в этот раз стоял не на броневике, посчитав сие достаточно банальным и заезженным. Одно дело, когда это все выглядело как стихийный искренний порыв (коим оно и было в реальности), а другое дело, когда император планово лезет на стальное чудо. Нет, на этот раз силами Инженерно-строительного корпуса за сегодняшнее утро была сколочена деревянная трибуна прямо на том месте, где в мое время размещался мавзолей. Сооруженная конструкция была задрапирована бело-сине-красными полотнищами, а позади меня развевались на ветру русский триколор и мой личный штандарт. По обеим сторонам трибуны вдоль кремлевской стены выстроились четкими рядами Кавалергардский и Георгиевский полки. Присутствовавшие на Большом Выходе в Кремле стояли отдельной толпой у Покровского собора.

Отзвонили куранты на Спасской башне, и пора было начинать.

– Доблестные воины русской армии и флота, служащие империи, народные избранники, представители дипломатического корпуса, офицеры и генералы дружественных России союзных держав, все верные мои подданные! Тяжелые испытания выпали на долю нашей страны и нашей армии. Героически сражаясь, наш народ и наш солдат с каждым днем приближает нашу общую победу в этой войне. Никто не может упрекнуть русского воина в трусости. Свидетельством тому те многочисленные герои, которые стоят в строю перед вами. Тем неожиданней и тем подлей был тот удар в спину, который русская армия получила вчера на французской земле. Нет и не может быть оправдания такому чудовищному предательству!

Толпа яростно загудела. Разрозненные крики через некоторое время были организованы рассредоточенными в массах нужными людьми, и вот уже вся площадь все более слитно начинает скандировать:

– Позор! Позор! Позор!

Наконец площадь потихоньку стихла, и я вновь заговорил:

– Но не вчера началось это предательство! Паутина заговоров плелась из посольств и правительственных кабинетов известных вам держав, которые мы искренне считали не только своими союзниками в войне, но и настоящими друзьями русского народа. Заговоры, мятежи, покушения на русских императоров и как венец гнусности – подлый расстрел русских героев французской армией на французской земле, во французском тылу, расстрел в спину, как поступают только трусы и предатели!

Площадь вновь взорвалась криками негодования, переросшими в очередное скандирование. Я патетически вопрошаю:

– Можем ли мы считать себя связанными союзническими обязательствами с гнусными предателями и подлыми убийцами наших солдат?!

Толпа ревет: