Читать книгу "Бессмертный - Кэтрин М. Валенте"

– Кто, как ты думаешь, тетушка Кощея? – продолжала Ушанка. – Это кухня Бабы Яги. Загляни под крылечко и увидишь, какие кривые и косые у этого дома сваи, – немного похоже на куриные ноги, да? Все ее супы, все ее закипающие котлы – о, ты обязательно должна попробовать уху! – Ушанка с восторгом купалась в Марьином страдании. Она скакала в нем и крутила сальто. – Что за место, где Царица Ночи заведует столовой и ворует куски моркови из своего собственного супа.

Марья подумала, что ее может вырвать. Ей было жарко и одновременно ее мутило. Ее тело хотело что-нибудь сделать перед лицом всего этого, чем-то швырнуть в него. Она нерешительно посмотрела в сторону кухни.

– Тогда и он здесь, навещает сестру. Обсуждает с ней рубку мяса на неделю, урожай картошки, какой суп она может сварить завтра.

Улыбка Ушанки сошла, как пятно. Она жалобно смотрела на Марью:

– Кощей умер. Ну он всегда умирает. И всегда возвращается. Бессмертный – значит бессмертный. Он умирает и разыгрывает ту же историю снова и снова. Сколько людей тебе об этом говорили? Страна Смерти очень похожа на Страну Жизни. Так что теперь он живет во владениях Вия, и у него есть женушка, которую он тайно похитил из семьи, и думает, что он человек. Человек, которым он всегда хотел быть. Это хорошая шутка, если у тебя достаточно чувства юмора для нее. Он не вспомнит тебя. Он недостаточно сильный. Вий всегда был лучше его. «Неумолимо» – вот это слово. Такова жизнь. Смерть побеждает ее подчистую. Для этого смерть и есть. Вот почему они продолжают рассказывать эту историю. Это единственная история. Он посмотрит на тебя и подумает, что ты женщина в таком звании, дожившая до такого возраста, и не хочешь ли ты отведать квасу?

Ушанка вложила свою руку обратно в сжатые руки Марьи, превратив это в интимное прикосновение, полное жалости.

– Марья, – вздохнула она. – Сейчас никто не остался тем, кем был до войны. Просто не к чему возвращаться.

Дверь кухни скрипнула, и появилась старуха. На ней был окровавленный передник, струйки говяжьей и рыбьей крови пересекались на ее груди, образуя узоры. Ее седые волосы были безжалостно стянуты на затылке в тугой узел. Она смотрела прямо на Марью Моревну, глаза ее поблескивали, будто в ожидании какого-то особенного развлечения.

– Чем могу вам помочь, офицеры? – спросила женщина. Ее сухие губы трескались, когда она улыбалась им.

Ушанка подперла щеку языком.

– Я ничего не хочу, – сказала она коротко. – Я сделала то, о чем меня просили. Мне это не нравилось, но я это сделала. Я хочу только отдохнуть.

Мгновение она не двигалась, уставившись в пол с упрямым выражением, так хорошо знакомым Маше, как мать знает сердитое топанье своего дитяти. Потом Ушанка поднялась и вышла прочь от них, из дверей столовой на сумеречную улицу. Пока она шла с высоко поднятой головой, из ее ботинка потянулась золотая ниточка, быстрее и быстрее, перебегая по ее колену, по бедрам, оставляя след нити позади себя. К тому времени, как она достигла середины того, что когда-то было Скороходной улицей, а может, еще ею и оставалось, ее волосы и череп уже были размотаны, и ветер продувал нити насквозь, унося их к горам.

Старуха повернулась к Марье Моревне.

– Ну уж наверняка, – продолжила карга как ни в чем не бывало, – я смогу помочь вам, мадам.

Марья Моревна посмотрела на нее снизу вверх и почувствовала себя такой старой, такой ужасно старой и дряхлой, и в то же время такой юной, открытой, как рана. Пусть все закончится, молила она про себя. Пусть это никогда не случится, ничего из этого. Пусть я снова стану юной, а история только начнется. Она взглянула на стены, на старые выцветшие партийные плакаты: каждый изображал мужчин, женщин и детей с узкими голодными лицами и с пальцем, приложенным к губам, призывая какую-то удаленную душу оставаться молчаливой и спокойной. На них не было кричащих лозунгов, никакие моральные директивы не подсказывали Маше, как себя вести, кем быть в этом месте. Так что она была собой – горькой и кислой, как маринованная луковица.

– Когда это ты кому-нибудь помогала? – отрезала она. Она не могла просто сидеть тут и позволять Бабе Яге притворяться, что она простая покупательница.

– О, я помогаю, – ответила Царица Ночи голосом, который закручивался, как баранья шерсть. – Иногда. Зависит от истории. Но я таки помогаю. Когда девушка доказала, на что способна. Когда она хорошо ухаживала за моими лошадьми, или мела мои полы, или ворочала мои котлы своими собственными руками. Или когда я могла гордиться ее извращенностью. Какова она оказалась – женщина, какой ты могла бы быть?

– Ты знаешь меня?

И вдруг подобно поезду влетела мысль: Марья Моревна, вся в черном, здесь и сейчас, это такая точка, в которой встретились все женщины, которыми она была – жительница Яичка, ленинградка и чертова невеста; девочка, которая видела птиц, и девочка, которая никогда не видела их, – женщина, которой она была и которой могла быть, и женщина, которой она всегда будет, – все они вечно пересекаются и сталкиваются, тысячи птиц падают с тысячи дубов, снова и снова.

Старуха энергично пожала плечами, как будто возражая. Кто может сказать, что я знаю?

И Марья Моревна припомнила разрыв-траву, и черное золото, и ступу с пестиком, трущимся внутри нее. Вспоминать было мучительно, грудь и пальцы кололо булавочными уколами. Плакаты на стене призывали молчать, а в ее памяти раскрылся апельсиновый цветок, ощетинившись белыми иглами.

Баба Яга наклонилась так, чтобы их лица были достаточно близки для разделенного секрета:

– Слушай меня, перестоявшийся супчик. Есть комната в темноте, где потолок провалился, и пол тоже, и все, что осталось, это дыра, ведущая вглубь земли, в подвал. В тень ушли павлиньи гобелены, пыльные и горящие. Там лежит сломанный стол и огромное кресло из костей. Ты должна пойти туда. Ночью, когда никто тебя не видит. Я бы никогда не догадалась, что можно найти в мерзлой грязи среди разрушенных стен. Я уже не бьюсь об заклад, как когда-то. Но ты знаешь, что, в конце концов, ты можешь быть собой только в подвале, в черноте, подо всем, где никто не сможет найти тебя.

Ожог под глазом Марьи, этот старый шрам, запульсировал – дважды и трижды.

– Это потому, что тобой управляет Вий? Поэтому ты не скажешь мое имя? Ты его боишься, как усатого волшебника? Почему плакаты говорят – тихо, тихо, не говори ни слова? Потому что, если все слова обитают в Стране Мертвых, я тоже не смогу ни одного вспомнить, и все же я помню, хотя от этого так же больно, как больно голодать.

– Я не знаю, о чем ты говоришь. Я никогда бы не связалась с подпольем и контрреволюционной деятельностью, – урчала карга. – Я только предлагаю тебе увидеть кое-что, как старая дама с согнутой спиной и грязным маленьким кафе может посоветовать, когда в город принесет туристов. Я ничего не говорю. Я ничего не знаю. Я совершенно определенно ничего не помню.

Она положила свою увядшую руку, пятнистую, как шкура леопарда, на грудь Марьи, между ее грудей. Марья почувствовала что-то тяжелое и горячее, растущее между ними, как пуля.