Читать книгу "Бессмертный - Кэтрин М. Валенте"

– Сержант, что с тобой такое? – спросила Мария. Она хотела, чтобы эта несчастная женщина исчезла. Все исчезли, почему же она теперь привязана к этой единственной душе, которая отказывается сделать ей любезность? Ушанка пинала грязь на дороге:

– Я предполагала, что ты какой-то замечательный воин. Я думала, что ты со всем разберешься. Мне тошно мыкаться между этими дерьмовыми домами, когда ты присосалась к этому городу как безумная корова. Мне сказали, что ты великолепная. Я требую, чтобы ты была великолепна!

Марья потерла виски – то место, которое было отдано Ушанке, то место, которое болело всякий раз, когда та говорила:

– Я понятия не имею, о чем ты.

Ушанка остановилась посреди дороги. Солнце сверкало на ее медных пуговицах, на ее бронзовых медалях. Она сняла фуражку и зацепилась длинным пальцем за уголок рта. Штаб-сержант хорошенько дернула, и Марья сморгнула от неожиданно резкого треска рвущейся кожи. Но Ушанка смеялась, смеялась все время, пока разрывала свое лицо, показывая все зубы, внезапно белые и оголенные. Кровь не текла и не капала. Вместо этого расходились нитки, лопались стежки: шов на ее лице расползся и набивка щек повисла клочьями.

– Ни одна душа на свете не помнит как родилась, – ухмыльнулась Ушанка. – Но я помню, как пришла в Ленинград за тобой. Сколько ушло времени на то, чтобы преодолеть горы, но я сделала это. Чтобы следить за тобой. Чтобы допрашивать тебя. Я помню, как потеряла тебя, когда ты отправилась в это проклятое яйцо, а нашла тебя полумертвой на баррикадах, – не так тебе повезло, как мне, конечно, вся твоя кровь вытекла, как начинка. Я помню тебя в снайперских войсках, как они ни в жизнь не могли догадаться, что ты кто-то еще, а не бедная голодная ленинградка, как и все они, бедные голодные ленинградцы. Я напросилась в твое подразделение, я так хорошо служила, очень хорошо для кучи тряпок, сшитой чертовыми Еленами! Я делала что мне велели. Я следила за тобой и привела тебя обратно сюда. Мне потребовалось больше времени, чем я думала, чтобы довести тебя до того отчаяния, когда ты используешь клубок. Эта сучка мясника – или одна из ее сестер, какая разница, – сделала меня. Сделала меня для тебя.

Мария знала, но и не знала. Она знала, что с Ушанкой что-то не так, что она сломлена, – но кто из людей оставался целым?

– Почему ты мне не сказала в тот день, в гостиной? Мы могли стать друзьями. Мы могли бы быть утешением друг для друга.

Ушанка пожала плечами:

– Мне не велено было тебя утешать.

Она снова зашагала к столовой.

– Ты знала, что он сделал после того, как ты ушла? Он остановил фабрику с Еленами. Он всех их оттуда забрал и посадил в одной комнате в Черносвяте, рядами, как студентов, он вытащил Лихо откуда-то, где она предпочитала ховаться перед смертью, и заставил ее учить их. Она – вылитая старая тощая черное-сукно-и-мел школьная училка. И знаешь чему он захотел их научить? Как превратить Елену в Марью. Она заставила их читать ту ужасную черную книгу, что у тебя была, и подружиться с лешими, и берданками, и мавками, и стрелять в жар-птицу. Все, что ты когда-либо делала, она заставлял их повторять, надеясь, что одна из них хорошо себя покажет, будет первой ученицей. Но они не могли так же легко прекратить вязать, как перестать моргать, и некоторое время они все мельтешили руками, будто все еще работали на станках. В конце концов он сдался. Если честно, то поступить хуже муж не мог бы, возможно, но это только доказывает, на что способна плоть, когда она скорбит. Лучше уж когда внутри тебя лен, органди и шелк, если хочешь знать мое мнение. Шелк не влюбляется, лен не скорбит.

Ушанка пинком распахнула дверь столовой и нагло плюхнулась на стул у столика с одной ногой короче, чем другие. Она оставила свое разорванное лицо висеть как было, будто это ее ничуть не беспокоит. Марья хотела задушить ее прежде, чем Ушанка расскажет все, что знает. Никто не подошел к ним спросить, что они хотят съесть или выпить, или что-то еще. Они были наедине с солнечным светом, который вливался вовнутрь, как после авианалета.

Марья зашипела на свою боевую подругу:

– Почему ты так сердита? Это же я вернулась домой, чтобы обнаружить, что все мои старые друзья меня забыли, и не найти ничего, чего хотела.

– Кого волнует, что ты хотела? Я – голем, Марья Моревна. Голем, оставленный без хозяев. Моя миссия закончена, и все, за чем я явилась, – это идиотка-мать, которая даже не помнит, что она моя мать.

Марья схватила Ушанку за руку и впилась в нее ногтями, хотя не могла сделать ей больно, если только кисея не чувствует боли.

– Где мы? – прошипела она. – Это же не Буян, правда же?

И тут она прозрела. Она поняла. Откровение овладело ею, как смерть. Но оно было слишком велико, она не могла его удержать. Она выпустила тряпичную руку сержанта.

– Это же страна Вия, правда ведь? – прошептала она, боясь, что если она скажет это вслух, то так и будет. – И война закончилась. Мы проиграли. В конце концов Германия и усатый волшебник в Москве, о котором я говорила им много лет назад, вместе съели нас живыми. Мертвые сокрушили нас. Пока мы считали продуктовые карточки, Буян, Ленинград и Москва съежились и улетучились. – И сердце ее процитировало черную книгу, как когда-то она девочкой цитировала Пушкина: Вий сделал свою страну похожей на мир живых, насколько мог, даже построил кинотеатры, в которых показывали серебряные картины войны, так что мертвые могли быть благодарными и не хотели бы возвращаться к жизни.

Марья положила руку на сердце. Оно болело, будто его только что вырезали. Ушанка кивнула, и в этот раз лицо ее стало печальным и мягким, как старое, застиранное добела платье.

– Все кончено, Марья. Страна Кощея стерта с лица земли. Серебро больше не показывается на улицах, потому что улицы исчезли. Они все серебряные теперь. Это все мертвое. Когда весной поднялась грязь, засосала и вывела из строя немецкие танки, думаешь, кто-то подумал: Это, должно быть, водяной поднимается, чтобы защитить нашу страну, чтобы сражаться бок о бок с нами? Нет, они подумали, что это погода такая. Так оно и было. Будущее принадлежит мертвым и создателям мертвых. Таким, как Вий, которые слепы к творениям собственных рук, которые тянутся к душам. Наш род теперь тоже принадлежит ему. Мы блуждаем, потерянные, и ты даже не видишь серебра на нашей груди, потому что весь мир людей – это Страна мертвых, она у него в рабстве, и после всего, наконец, и мы, мы теперь тоже как все. Мы все мертвые. Все равны. Сломанные и бесцельные и верящие, что мы живы. Это Россия и это 1952-й. Что еще ты назвала бы адом?

Но они же все здесь, думала Марья горячей и тяжелой головой. Все, кого я люблю, все здесь. Кроме Ивана, и кто сказал, что его тут нет: околоточным, милиционером, изготовителем сигарет – кем угодно, таким же беспамятным, как и все? А может, в больнице есть сестра по имени Ксения с не по годам развитой дочерью? О, я бы могла найти их. Найти и сделать так, чтобы они узнали меня.

Кто-то на кухне завозился и загремел горшками.