Читать книгу "Игра в молчанку - Эбби Гривз"

Сыграла свою роль и постоянная, неутихающая тревога. Фрэнк ни на минуту не переставал беспокоиться о дочери, даже когда Элинор, как ему казалось, немного оправилась. Где она? С кем?.. Если ты отец, от этой тревоги тебе не избавиться до самого конца.

Остался один день…

Можешь считать меня эгоисткой, Фрэнк, но я действительно рада, что меня нет рядом и я не вижу, как ты все это воспринял. Правда, тебе всегда удавалось сохранять вид непроницаемый и спокойный – еще одна черта, которую Элли унаследовала от тебя, но не забудь, что я знала и любила тебя на протяжении четырех десятков лет. Этого достаточно, чтобы я научилась видеть тебя насквозь, понимать тебя лучше, чем самое себя. Как наяву я вижу, как ты нервным движением поправляешь очки и как твой взгляд на мгновение убегает в сторону, прежде чем снова обратиться к возникшей перед тобой проблеме. Так ты обычно смотрел на Элинор, когда все начало разваливаться.

Как бы ты ни прятал свою боль, Фрэнк, она все равно видна. Она была видна все эти недели и месяцы. Я знала, что ты страдаешь. После того как прошло первоначальное потрясение, и я поняла, что ты не станешь разговаривать со мной, сколько бы я ни плакала и не умоляла, мне оставалось только смириться и наблюдать за тобой, когда мы оставались дома вдвоем, и между нами не было стен или закрытых дверей кабинета или кухни. За ужином я наблюдала, как осторожно ты подхватываешь вилкой тушеную фасоль, боясь, что твоя рука может дрогнуть, выдав твое состояние. Когда мы чистили зубы, я следила за движением твоего подбородка в надежде, что ты случайно забудешься, разорвешь тишину и, выдувая изо рта мятные пузыри зубной пасты, пробормочешь извинения или объяснения.

По той же причине я никогда не засыпала, пока ты тоже не ложился. Впрочем, спать без своих снотворных таблеток я все равно не могла. Мне даже нравилось прислушиваться к тому, как ты чертыхаешься, с завидной регулярностью опрокидывая корзину с грязным бельем, и как стучит по полу пряжка твоего ремня. Это означало как минимум что хотя бы мой слух меня не подводит. А как максимум – что я не одна в этих стенах, где слышится только мой собственный голос. И что я не сошла с ума.

Впрочем, время еще есть. Остался один день…

Я начинала плакать, стоило мне только почувствовать, как твое теплое тело прижимается к моему. Я плакала конечно не каждую ночь, но почти каждую. Я знаю – ты чувствовал это, потому что ты крепче обнимал меня, прижимаясь губами к моей шее. Порой именно после этого начиналась наша физическая близость. Не могу сказать, на чьей стороне была инициатива. Наше желание было обоюдным, равносильным. Лишь недавно мне пришло в голову, не была ли эта близость единственным средством навести мосты через разделившую нас пропасть. Как бы там ни было, в течение этих нескольких блаженных минут мне казалось, что все опять по-прежнему и что ничего страшного не произошло. Мы словно возвращались в первые дни нашей совместной жизни, когда у нас еще не было ребенка, не было Элинор – возвращались на ту узкую, односпальную кровать в съемной квартире, где мы могли не бояться, что помешаем спящим за стенкой Эди и Джулс.

Только вчера, когда мы отдыхали, насытившись друг другом, я подумала: вдруг именно сейчас я снова услышу твой голос, твои обращенные ко мне слова? Шесть месяцев осточертевшего молчания, наполненные обманом дни и отчаяние такое глубокое, что я готова была закричать лишь бы услышать звук, ощутить вибрацию воздуха, дались мне нелегко. И все же я продолжала считать, что рано или поздно мое терпение поможет мне до тебя дотянуться. Почему ты замолчал? Почему? Почему?.. Не знаю, но все еще надеюсь узнать, хотя времени осталось совсем мало. Вернее, почти не осталось. И все же я продолжаю убеждать себя, будто я видела, как твои губы едва заметно шевелятся, а на лице отражается неодолимое желание заговорить. Нужна лишь самая малость, чтобы ты нарушил затянувшуюся тишину. Увы, это продолжается лишь мгновение. Твое лицо снова становится неподвижным, и мы лишь устремляем пустые взгляды в темноту, как мы делали с тех пор, как Элинор отгородилась от нас стеной.

Вся причина в этом, не так ли? Кто-то словно повернул выключатель-диммер, пригасив ослепительный свет нашей яркой звезды, которая с тех пор только тлела, как умирающее в камине пламя. После того страшного вечера наша Элинор стала таять, превращаясь в призрак, в тень, в гипсовый слепок с оригинала. В нашем доме как будто поселился посторонний человек, который был нам абсолютно незнаком, хотя это мы его вырастили и воспитали.

Мы пытались что-то исправить, вернуться к нормальной жизни. Когда она начала учиться в шестом классе, мы надеялись, что привычная рутина занятий рано или поздно вернет нам прежнюю Элли. Мы с тобой нуждались в этом так же сильно, как и она сама. На работе я с трудом могла сосредоточиться на том, что делаю. Впервые с тех пор как родилась Элинор, я утратила способность контролировать картины и образы, которые так и мелькали у меня перед глазами. Я делала пациенту анализ крови и видела, как Элинор, испуганная и растерянная, сидит на унитазе, истекая кровью после насилия. Каждый раз, когда я видела молодого мужчину, который развинченной походочкой входил в приемную, небрежно опирался на конторку регистратуры и, расставив локти, принимался развязно и вкрадчиво ворковать с дежурной медсестрой, я представляла себе, как он уводит за собой в темноту спотыкающуюся на каждом шагу Элли. И так далее…

Мое положение было безвыходным. Я попала в ловушку, Фрэнк! Кому я могла рассказать, с кем поговорить? Не с тобой, потому что боялась оттолкнуть от себя то, что еще оставалось от моей дочери. Не с Эди. Не с коллегами. Да и обещание, как ни крути, есть обещание. Вместо этого я с пугавшей меня самое маниакальной настойчивостью стала изобретать способы хоть чем-то помочь Элли. Я пачками запихивала в ее школьный рюкзачок рекламные листовки с адресами кризисных центров психологической помощи, но стоило ей вернуться домой, как эти листовки снова оказывались у меня в руках. «Не нужно, мам. Правда, не нужно…»

Когда я снова заговорила с ней, тебя не было дома. Это случилось месяца через четыре после страшного вечера, когда отчаяние уже прочно укоренилось в наших с тобой сердцах. Вернувшись с работы, я поднялась наверх, чтобы переодеться, но остановилась напротив дверей ее спальни, набрала в грудь побольше воздуха и вошла.

– Привет. Как дела?

Элинор просматривала что-то в телефоне и на секунду приподняла голову. Этот жест означал, что она меня слышала, но не выдавал ничего, кроме растерянности и метаний.

– У меня для тебя кое-что есть. – Я достала из сумочки и протянула ей помятый лист бумаги, который распечатала на больничном принтере перед уходом.

– Что это? – Элинор села чуть прямее и расправила листок на коленях.

– Это адрес очень хорошего специалиста. Ты можешь побеседовать с ним частным образом, хотя ты еще несовершеннолетняя. Я знаю, тебе не хотелось бы, чтобы я или твой отец присутствовали при подобных разговорах, поэтому я подумала… подумала, что так будет лучше. Ты сможешь пойти к нему одна. Вопрос с оплатой я потом улажу.

Она долго не отвечала, потом я неожиданно услышала: