Читать книгу "Игра в молчанку - Эбби Гривз"

– Спасибо, мам.

Это было настоящее чудо, Фрэнк! Чтобы не испытывать судьбу, я повернулась, собираясь уходить, но Элинор протянула руку и схватила меня за рукав.

– Я серьезно, мам. Спасибо! – Она встала, и мы обнялись – довольно неловко, и все же эти несколько секунд успокоили меня, остановив бешеный сумбур моих мыслей.

Через три дня, примерно в то время, когда должен был заканчиваться прием у специалиста, мне позвонили на работу. Это была сама Амелия – доктор психологии – которая сообщила мне, что Элинор не явилась. Я ничего не могла понять! Быть может, мне следовало проследить, чтобы она пошла к врачу или даже самой пойти с ней? Как ты думаешь, Фрэнк?.. С одной стороны, мне не хотелось, чтобы Элинор подумала, будто мы махнули на нее рукой, но, если бы, повинуясь материнскому инстинкту, я продолжала цепляться за нее, словно за спасательный плот посреди бушующего океана моих страхов, она могла оттолкнуть меня уже навсегда. Да, я знаю, ты скажешь – нужно было предоставить ей свободу в разумных пределах, но в том-то и беда, что я никак не могла определить для себя эти пределы.

С самого начала Элинор на всех парах неслась к пропасти словно автомобиль с испорченными тормозами. Но разве не мы должны были остановить ее, Фрэнк? Разве не для этого существуют родители? Несколько раз ты спрашивал, почему я не сделаю ей выговор, если каждый вечер, во время очередного мучительно-молчаливого «семейного» ужина, Элинор сначала гоняет еду по тарелке, отделываясь от всех вопросов односложными восклицаниями, а потом сразу же уходит к себе. Нет, ты, как и я, вовсе не рвался в воспитатели; просто тебе необходимо было подтверждение, что мы поступаем правильно, обращаясь с дочерью столь мягко и нетребовательно.

После окончания первого полугодия учебы в шестом классе мне на мобильный стали приходить тревожные звонки. Нас, родителей, приглашали на консультацию. Получив первый звонок, я почувствовала, как мое сердце оборвалось и провалилось куда-то очень глубоко. Нет, с успеваемостью у Элинор все было в порядке – с этой стороны никаких претензий к ней не было, но учителя жаловались, что она совсем не работает в классе. Некоторые обратили внимание на ее усталый вид, а школьная медсестра заметила, что Элли теряет в весе. Я сама отвела нашу дочь в школьный изолятор и сидела там, пока ее взвешивали. «Каждый человек должен кушать, Элинор, иначе он не будет ноги таскать! Я знаю, многие девушки в твоем возрасте хотят быть стройнее, но надо же и меру знать!», – сказала я ей в надежде, что в конце концов к ней вернется аппетит.

В тот вечер, за ужином, Элинор действительно съела чуть больше, чем обычно. Это был прогресс, крошечный, но все-таки прогресс. Я так боялась все испортить, что когда Элинор легла, я потихоньку поднялась наверх и ждала возле двери спальни, пока не услышала ее негромкий храп («Наша трюфельная свинка» – так ты называл Элли, когда она была еще совсем маленькой, но я сомневалась, что сейчас ей это прозвище понравится). Убедившись, что Элинор крепко спит, я прокралась в комнату и опустилась на пол, прислонившись спиной к гармошке радиаторной батареи. Довольно скоро спину мне стало припекать, но я еще долго терпела, не осмеливаясь двинуться с места.

– Вернись ко мне! – шепотом позвала я. – Пожалуйста!

Элинор не пошевелилась, не проснулась. А если и проснулась, то мне она об этом так никогда и не рассказала. Знаешь, Фрэнк, чего мне больше всего не хватало, когда она уехала в университет? Вот этого. Этих вошедших в привычку долгих ночных дежурств, на протяжении которых я сидела на полу в ногах ее кровати. Одной рукой я упиралась в ковер, а другой тянулась к ней – тянулась, но не прикасалась из страха, что могу ее разбудить. Мне никогда не надоедало смотреть на нее, прислушиваться к ее дыханию, следить, как она мечется во сне от одного края кровати к другому.

Я надеялась, что если я буду смотреть на нее по ночам, тогда с ней больше ничего плохого не случится. Ах если бы ты только знал, Фрэнк, как трудно мне это писать! Женщине в моем возрасте не пристало быть настолько наивной, хотя, наверное, не в одной только наивности было дело. Я просто не знала, что еще можно предпринять. Я хотела быть ей хорошей матерью, хотела помочь, хотела все исправить. Теперь я знаю – наконец-то знаю – в чем была моя главная ошибка. Я слишком многого хотела, слишком много думала – и сейчас я ненавижу себя за это.

Никогда, никогда я не перестану винить себя в том, что случилось с Элли. С тех пор как она подтвердила то, что я узнала обманным путем, не было дня, чтобы я не думала о том, что еще я могла бы для нее сделать. Отвести к врачу под конвоем? Принудительно кормить ее четырежды в день? Забрать из школы и отправить куда-то очень далеко, в другой город? В другую страну? Каждый из этих вариантов я тщательно и подолгу обдумывала, но ни один не показался мне хотя бы похожим на ключ к решению проблемы.

А ты, Фрэнк? Ты тоже винишь себя в том, что случилось?

Стоя у окна кабинета, Фрэнк смотрел сквозь щель в жалюзи, как трое соседских детей нехотя бредут к автобусной остановке. Восемь утра, пора в школу… Насколько он помнил, еще не было случая, чтобы старший мальчишка не слушал что-то в телефоне: наушники на тонком проводе он либо вставлял в уши, либо вешал на шею, где они болтались как полотенце у ресторанного вышибалы, которому еще только предстоит нарастить мускулы. По случаю теплой погоды на нем была рубашка с коротким рукавом – такая, как сейчас носят все, и Фрэнку было хорошо видно, что кожа на бицепсах и локтях мальчишки густо покрыта темно-розовыми прыщами. Он никогда не улыбался и не разговаривал с братьями; должно быть, поэтому каждый раз при взгляде на него Фрэнк испытывал какую-то непонятную тревогу.

У них так и не дошли руки починить жалюзи, поэтому сейчас Фрэнк не мог наглухо отгородиться от окружающего мира, который с наступлением утра проснулся и наполнился воспоминаниями. В какой-то момент, едва ли отдавая себе отчет в своих действиях, он выбежал из кабинета на лестницу и, прижимая ежедневник к груди, ворвался в комнату Элинор. Здесь ему пришлось включить свет. Комната была в том же виде, как и тогда, когда Элинор ночевала здесь в последний раз: шторы задернуты, обстановка скудная, никаких личных вещей ни на столе, ни на полках. Просто комната.

Машинально оглядевшись по сторонам, Фрэнк сел на пол спиной к батарее и вытянул перед собой ноги. Для большего удобства он уперся ладонями в ковер и почувствовал под пальцами упругий ворс. Мэгги так много делала – звонила врачам, разбиралась со школой, охраняла их дочь, пока та спала… Поистине, она горы свернула, и все же этого оказалось недостаточно. Рана Элинор оказалась слишком глубокой. Слишком личной. Именно по этой причине Фрэнк думал (хотя и не был уверен полностью), что поступил совершенно правильно, когда не стал проявлять чрезмерную настойчивость. Нет, он что-то говорил, что-то предпринимал, и все же его не оставляло ощущение, будто все это время он только и делал, что, подняв перед собой руки в знак того, что уступает («Прости, что спросил». «Как хочешь». «Будь по-твоему!»), задом пятился из комнаты дочери, остро ощущая полную свою ненужность. Не его это дело… Это, впрочем, не означало, что ему было все равно. Как раз наоборот.