Читать книгу "Игра в молчанку - Эбби Гривз"

Не могу поверить, что я могла быть такой наивной и глупой!

И той же ночью, пока ты спал, я спрашивала себя, сумел бы ты отыскать того, кто сделал это с нашей Элинор, смог бы ты заставить его страдать так сильно, как хотелось мне? Словно наяву, я видела, как ты бросаешься на него, как сбиваешь с ног, как наносишь ему, взывающему о милосердии, последний удар.

Возникавшая в моем воображении картина была очень убедительной, но в жизни?.. Ты никогда не был вспыльчивым, Фрэнк, хотя в твоей любви к нам и есть какой-то огонь – свирепый, жаркий огонь, который, как мне иногда кажется, сжигает тебя самого.

И все равно я была уверена, что роль мстителя тебе совсем не подходит. А как думаешь ты?..

7

Фрэнк дышал неглубоко, но так часто, что выдыхаемый им воздух не успевал отлететь далеко и снова втягивался обратно – вместе с дурным запахом изо рта, который он, впрочем, не замечал. Сердце стучало часто-часто, напоминая торопливый шаг сотен солдат, каждый из которых спешил выполнить очень важный приказ.

О, Элинор!..

Почему она не решилась довериться ему? Он бы никогда не стал ее осуждать или обвинять. Это было просто немыслимо! Не теперь, когда вместе с ходом времени его любовь сделалась всеобъемлющей, широкой, как крылья, не зависящей от каких-то внешних обстоятельств. Всю жизнь Фрэнк не без тайной гордости считал себя человеком отзывчивым, располагающим к себе одним только выражением лица – таким, к кому большинство людей без колебаний обратилось бы с просьбой помочь перенести их чемоданы по лестнице или посторожить багаж, пока они отлучатся в туалет. Теперь же он ощущал себя притворщиком.

Он с самого начала понял, что произошло неладное. Не понять это было невозможно. Тем вечером, стоило только Элинор войти в прихожую, как он сразу заметил, какое у нее растерянное, несчастное, искаженное болью лицо. И на следующий день, когда она упорно отвергала любые его попытки поговорить с ней, он только утвердился в своей первоначальной мысли: что-то случилось. Он, однако, так боялся потерять то, что осталось от его дочери, которая за считаные часы превратилась в тень прежней Элинор, в туман, который может развеять любой сквозняк, что предпочел в дальнейшем вовсе избегать любых разговоров, окончательно ее предав.

Но разве так трудно было догадаться? Вечеринка. Выпивка. Ровесники-подростки. Что-то, в чем Элинор совершенно очевидно была не виновата, пусть она и утверждала обратное. Нет, догадаться было совсем нетрудно, но он не догадался. Было ли это свойственное многим отцам желание как можно дольше оставаться в неведении или просто слепая вера в человеческую порядочность? В чем бы ни была причина, Фрэнк так и не сделал самоочевидного и наиболее правдоподобного умозаключения.

Но теперь он знал и не мог избавиться от мелькавших в мозгу образов и картин одна отвратительнее другой. Разорванная блузка, жадные шарящие руки, задранная юбка и так далее… Но хуже всего было видение отвернутого лица Элинор, словно она больше не хотела иметь ничего общего с собственным телом. Отвращение пополам с бессильной яростью охватило его. Он не хочет этого видеть! Не хочет!

Фрэнк с такой силой провел ногтями по странице, что в одном месте даже разорвал тонкую бумагу.

Самую сильную ярость вызывала в нем собственная неспособность защитить Элинор. Родители на то и родители, чтобы обладать особой чувствительностью, интуицией, которые позволяют им почувствовать, угадать, что с их ребенком стряслась беда. Он болеет – и у тебя бурлит в животе, ему грустно, и твоя голова раскалывается от боли, с которой не сладит ни один аспирин. Все твое – мое. Все твое – и еще кое-что сверх этого. Вот только почему эта чертова интуиция не сработала в тот злосчастный вечер, когда они увлеченно хихикали над коллегами, поднимали тосты за его успех, перебрасывались анекдотами и носили в мойку липкие от остатков салатной заправки блюда? Этого Фрэнк не знал. Ну и что он после этого за отец?

Фрэнк так долго сидел сгорбившись, что тупая, ноющая боль в спине превратилась в короткие, острые вспышки. Это протестовали позвоночные диски, сжатие которых, как утверждал физиотерапевт, были вызваны его ростом, постоянной ездой на велосипеде и особенностями его образа жизни, который Фрэнк в свои шестьдесят семь не имел ни малейшего желания менять. Чтобы успокоить боль, он откинулся назад вместе со стулом, едва не поставив его на задние ножки, и закрыл глаза, надеясь хоть ненадолго отгородиться от нахлынувших на него неприятных озарений и картин. Когда же Фрэнк снова их открыл, то увидел перед собой Мэгги, выговаривавшую ему за то, что он снова задремал за столом, хотя, по его же собственным словам, у него было полно дел. И как она только узнавала, что он не работает, а спит?

Мэгги…

Когда он спрашивал ее: «Что случилось?» или «В чем дело, Мегс?», то выпаливал свои вопросы в том риторическом запале, который уже сам по себе показывает, что на самом деле никакого ответа ты не ждешь. Сейчас Фрэнк не мог припомнить ни одного случая, чтобы она хотя бы открыла рот, чтобы поделиться с ним тем, что узнала, но справедливо было и то, что сам он ни разу не взял достаточно длинную паузу, чтобы Мэгги успела это сделать.

Ну а если разобраться как следует, почему он все же решил, что должен знать? Вряд ли он сумел бы достичь лучших результатов, чем Мэгги, которая, насколько Фрэнк знал, сделала все, что только в человеческих силах. Почему он повел себя как кухонный табурет, которому глубоко плевать на Элинор? Да, он хотел поддержать Мэгги. А еще ему хотелось, чтобы дочь перестала упорно все отрицать и доверила ему свою тайну. Может быть, Элинор считала, что его любовь зависит от каких-то условий? Что ж, если быть честным, – если быть до конца честным, – то где-то очень глубоко в его душе все же жила какая-то детская ревность, вызванная ощущением того, что он не первый, а все-таки второй. Пусть любимый, но все-таки, все-таки… Таков был основной недостаток обусловленной природой необходимости иметь двух родителей: один из них всегда будет вторым.

Прижав друг к другу большой и указательный пальцы обеих рук, Фрэнк крепко сплел остальные и некоторое время сидел, не шевелясь. Потом он поднял по-прежнему соединенные указательные пальцы ко лбу и провел ими по покрытой глубокими морщинами коже, словно прикладывая к голове ствол воображаемого револьвера. «Я уверена, что роль мстителя тебе не подходит. А как думаешь ты?..» Да, Мэгги хорошо его изучила. Из него получился бы самый худший мститель в истории. Он бы бесконечно откладывал, колебался, искал всевозможные предлоги, чтобы избежать решающего столкновения. Нет, это вовсе не означало, что Фрэнк не умел сражаться, просто его война была другой – тихой, никому не бросавшейся в глаза.

Выровняв стул, Фрэнк наклонился вперед и едва не застонал от мучительной ломоты в глазах, вызванной утомлением или, лучше сказать, хронической усталостью. Он часто испытывал эту усталость с тех пор, как события вырвались из-под контроля. Вопреки ожиданиям, словно по какому-то извращенному закону, чем старше Фрэнк становился, тем меньше спал, и это не могло на нем не сказаться, хотя гораздо сильнее действовала на него потеря той связи с Элинор, которая начала распадаться, точно бумага на дожде, в тот вечер, когда с ней случилась беда. Тщетно он пытался покрепче ухватить расползающиеся белые волокна, которые нельзя было уже ни собрать, ни удержать.