Читать книгу "Исход - Оксана Сергеевна Кириллова"

молодых, горячих, всегда во что-то верящих, имеющих дурость полагать, что способны изменить в этом мире хоть что-то к лучшему, и во имя этой веры подставляющих под удар свои почки, печень, свободу и будущее.

Они никак не желали понять, что родились не на Земле для людей, где можно было жить здесь и сейчас, а на Земле для идей и главная идея, которая тут ежечасно продавалась, – когда-нибудь мы заживем прекрасно, нужно лишь немного потерпеть. К ней привыкли, с ней сжились, она стала частью человеческого сознания, но, несмотря на это, время от времени все же появлялись такие, как этот, сидящий сейчас перед ним. Они не желали терпеть и ждать. Из-за таких, как этот парень, ему пришлось вначале усиленно и бездумно махать дубинкой, а теперь заполнять десятки бесполезных бумажек, в которых менялись лишь даты и имена. Почему они были не способны жить благоразумно в данной действительности? Что за ген в них мутировал, превратив в несогласных уродов?

Он рассматривал разбитое лицо перед собой, пытаясь понять, какого черта именно этому парню вдруг вздумалось лезть в ту толпу? Ведь по всему выходило, что не дурак, а значит, должен все понимать. Да и что именно его не устраивало в жизни? Из богатеньких же… Уже после задержания выяснилось, что это был сын каких-то крупных банкиров со связями в верхах. Теперь надо было возиться с ним с осторожностью. Понимал, поганец, конечно, свое положение, а потому был особенно наглый, бесстрашный… напрочь идиот.

Дураки-идеалисты не видят структуры общества. Никак не поймут, что они все равно нужны – люди, которые имеют право на то, в чем ограничено большинство. Да, человек такое существо – как только у него появляется власть, он ее использует. Не только в общественных целях… да. Но пользование в личных целях будет меньшим злом, чем отсутствие власти соглядатаев вообще. Ведь это же анархия, хаос. Это даже им, этим отчаянным, должно быть понятно! Так за что же они бьются? За то, чтобы все в этом мире управлялось высшими человеческими ценностями? Они все еще верят, что это будет работать? Чертовы дети! Думают, что они великие носители верных идей, хотят самостоятельности и чтобы ими никто не управлял. А на деле не могут противиться даже гормонам. Никак не уяснят, что еще не доросли до того уровня развития, при котором надзиратели им не нужны! Человеком нужно управлять, и управлять грамотно. А этих сопляков большие катастрофы и трагедии не сделали большими. Нужно еще немного подождать, тысячелетие-другое, и человек к этому, возможно, придет… Но не сейчас. Сейчас нужно заполнять протоколы.

Лейтенант придвинул ближе лампу и потер влажную переносицу. От спертого воздуха стало тяжело дышать. Когда лейтенанту было особенно тяжко, он вспоминал свою бабушку Любу, которая его любила так, как никто и никогда, и которой в семье безмерно гордились. Вот уж кому пришлось несладко. Совсем молоденькую связистку взяли в плен при обороне Севастополя и, раненую, угнали в концлагерь. Что ей там довелось перетерпеть, один бог знал. И немножко ее внук, которому она по старости что-то рассказала. Вот ей пришлось туго. Сначала на войне, потом в лагере, а потом и дома – из-за того, что в плену побыла. Сколько проверок и мытарств… Пятьдесят лет была человеком какого-то там сорта, прежде чем признали хотя бы участником войны[56]. Никак не могла насмотреться на удостоверение, которое наконец подтвердило «и ее войну». Лейтенант вспомнил конфеты и ненаглядную стеклянную бутылку кока-колы, которые бабушка на радостях купила ему, девятилетнему, с первой пенсионной надбавки. Вместе с той бутылкой колы в память врезалась и реакция соседа-ветерана, получавшего свою пенсию из рук того же почтальона: «Мы, фронтовики, собственной кровищей умываясь, перли от Москвы до Берлина, теряли и руки, и ноги, и самое себя: немца-падлу гнали с наших земель, пока эти в бараках теплых отсиживались, а теперь уравняли», – процедил он себе под нос, глядя на свои пенсионные копейки, которые теперь урвала и бабушка Люба. Тогда, несмышленым ребенком, будущий лейтенант испуганно смотрел снизу вверх на того соседа-фронтовика, еще не осознавая, что же за существо такое человек, желающий справедливости только для себя. Человек… Да существовал ли он когда-нибудь на этой земле?..

Арман продолжал говорить. Лейтенант упорно молчал, продолжая заполнять формуляры, но мысли нельзя было так просто отринуть, как возможный диалог. Его поражало, что этот парень считал, будто живет в мире непреложных фактов. Неужели он сам не видит, какова у нас действительность в мире? Свободы нет нигде, а там, где есть, – это иллюзия. Но за эту иллюзию тоже нужно дорого платить.

Так они и сидели друг против друга, два чьих-то внука, в ролях, определенных очередными сложившимися обстоятельствами. Разделенные столом и воззрениями, в своем сознании – противопоставленные друг другу, а в реальности оба усталые и голодные. Оба хотели домой.

Скрипнула дверь, и кто-то вошел, очевидно кто-то из сослуживцев, лейтенант даже не глянул туда.

– У меня приказ, парень. И тебе, с золотой ложкой в заднице, этого не понять, – наконец тихо и устало проговорил он, – тебе не понять, что такое порядок и почему ему нужно теперь подчиниться.

Арман повернул разбитое лицо на вошедшего, оно медленно расплылось в улыбке, обнажив окровавленные зубы: перед ним стоял его преподаватель.

Преподаватель молча смотрел на студента.

Снова открылась дверь. В кабинет вошли две женщины. Обе были в неброской, но явно дорогой одежде, хороши собой. У обеих уже проступала седина, которая не портила их, но придавала внушительности их возрастной ухоженной красоте. Одна из них посмотрела на лейтенанта и произнесла довольно низким, не терпящим возражений голосом:

– Я приехала за сыном. Все остальные разговоры через нашего адвоката. Жду тебя в машине.

Последнее, очевидно, адресовалось Арману. Так и не глянув на сына, она развернулась и вышла. Другая женщина подошла к столу, поставила на него свой портфель из тонкой черной кожи и достала какие-то документы.

– Лидия Левиш, – коротко представилась она, – адвокат этого молодого человека.

Преподаватель Линдман вдруг вспомнил ее. Да, это была она. Постарела, но определенно она. Она вела то дело. Он был тогда совсем еще ребенком, и его поразило, с какой болезненной пристальностью его дед следил за тем судебным разбирательством. Эта женщина защищала ту, убившую старика. Старика, с которым его дед был… там. Да, пусть будет просто «был». Они все там были. На разных ролях. У его деда тоже была роль. Незавидная. Отравившая не только его, но всю семью, которая разделила с ним тот груз своим молчанием.

Преподаватель Линдман попытался вспомнить, чем закончилось то громкое дело, о котором трубили во всех газетах.