Читать книгу "Стать Джоанной Морриган - Кейтлин Моран"

Я благодарю бывшего панка Роба за столь глубокий анализ телесной дисморфии готов и как бы вскользь замечаю, что у всех бывших панков, которых я знаю, осталось не больше девяти зубов, «в результате пристрастия к дешевым паленым амфетаминам, а также не самой полезной привычки говорить людям всякую обидную хрень и получать по зубам». Роб, чьи зубы похожи на заплесневелые сырные крошки, обиженно хмурится. Я останавливаю перемотку и включаю воспроизведение. Папина «Бомбардировка» прорывается сквозь треск динамиков.

Впервые в жизни я слушаю папины песни не дома. Дома они звучат по-другому. Дома они звучат мощно – в основном потому, что папа врубает свои кассеты на полную громкость, на хорошей стереосистеме, с большими колонками. И еще потому, что их слушаем только мы, папины дети. Явно не самая объективная аудитория для этих песен, мы их поглаживаем по загривку, как рачительный фермер – корову, когда пригоняет ее домой с выпаса. Папины песни – это наши питомцы. Наша домашняя живность.

Но здесь, на крошечной офисной магнитоле, в присутствии двух посторонних взрослых мужчин, насмешливо кривящих губы, эти песни звучат совершенно иначе. Меня поражает, как тихо и жалко звучит папин голос. Жалко, и странно растерянно, и одиноко. Словно он уличный музыкант, которого выставили из паба, чтобы не докучал посетителям. Мне вдруг становится жалко его до боли. Он был так счастлив, когда сочинял эти песни, а они получились такими тоскливыми.

Папа поет: И все жизни, тобою сожженные / Все обманы, тобою солженные (Роб: «Я что-то не понял. Как можно солгать обман?» Зи, задумчиво: «Обман и есть ложь». Роб: «Я о том и говорю. Тавтология»), и тут входит Тони Рич – снимает пальто, бросает его на спинку стула, а сумку ставит на пол.

Я вспоминаю, когда в последний раз видела, как Тони Рич снимал пальто – я сама и стянула с него это пальто, при свете свечей, а потом он оттрахал меня на полу, а я страстно хлопала его по спине сразу двумя руками – как советовал тот мужик на вечеринке.

– Какая жуть, – говорит он, скривившись в сторону магнитолы.

– Жуть не то слово, – жизнерадостно соглашается Роб.

Мы слушаем дальше.

– Вообще тут есть где развернуться, – говорит Рич. – Кто его рецензирует? Не знаю, кто это, но явно очень трагический человек. Сплошные мудовые рыдания и град розовых соплей. Можно пускать саундтреком к плакату с Нодди Холдером из «Slade», где он обнимает умирающего единорога и кричит: «ПОЧЕМУ?! ПОЧЕМУ?»

За все это время я не сказала ни слова. Я стою в комнате с моими коллегами и моим как бы бойфрендом, слушаю, как они дружно гнобят моего папу – как любого другого жаждущего признания бесталанного музыканта, приславшего демку в «D&ME», – и я не сказала ни слова. Да и что тут сказать?

– Я сама его отрецензирую, – наконец говорю я и выключаю кассету. – Даже выдумывать ничего не придется. Просто законспектирую, что вы сейчас говорили.

Чуть позже я потихоньку иду в туалет, заворачиваю кассету с папиной демозаписью в туалетную бумагу и запихиваю ее в мусорное ведро. На самое дно. Потом подкрашиваю глаза, вхожу в лифт с Тони Ричем и всячески прижимаюсь к нему до тех пор, пока у него не встает. Меня до сих пор возбуждает, что я так могу. Могу заставить мужчину меня хотеть. Это моя основная работа, здесь и сейчас. Сделать так, чтобы у Тони Рича на меня встал. Конкретно в эту минуту я не могу думать ни о чем другом.

Вечером мы всей редакцией в полном составе идем в «Брикстонскую академию» на концерт «Teenage Fanclub». Мы входим в клуб, словно банда гангстеров, излучая скрытую, но ощутимую угрозу: в карманах кожаных курток – приглашения на вечеринку после концерта, в руках – дымящиеся сигареты. Мы держимся в глубине зала, подальше от сцены. Я уже поняла, что «держаться подальше от сцены» – очень правильная стратегия. Научилась на собственном опыте, на концерте «Primal Scream», когда я стояла у самого ограждения и плясала с толпой оголтелых фанатов, потом вернулась к своим, вся мокрая от пота, и Кенни спросил, болезненно морщась:

– Ты что, вся в крестьянском поту? Они тебя трогали, да? Они об тебя обтирались? Покажи дяде Кенни на кукле, где они тебя трогали, детка. Наверное, придется сделать тебе прививку от столбняка.

Так что теперь я стараюсь держаться подальше от сцены, поближе к бару, где обитают мои соплеменники-журналисты и комментируют происходящее на сцене издалека.

Однако в последние время мое появление в обществе сопряжено с определенными трудностями, даже когда я держусь в глубине зала, со своей бандой. Мир инди-рока достаточно тесен, и очень скоро становится ясно, что я умудрилась обидеть если не половину, то уж точно треть всех его обитателей.

В окружении шумных коллег из «D&ME», легко узнаваемая в своей шляпе-цилиндре, я привлекаю внимание врагов, которых успела нажить в избытке. Я осознала это впервые, когда в прошлом месяце на одном из концертов ко мне подлетела какая-то мелкая готка и стала ругаться, что я злобно охаяла «Sisters of Mercy».

– Ты обзываешь Эндрю Элдрича «хорьком в разрисованных брючках», а сама-то… жирная корова в шляпе, как у Ловца детей в «Пиф-паф, ой-ой-ой», – заявила она. И по сути была права.

Пресс-атташе нескольких студий категорически отказались слать мне новые релизы. Кенни приходится изощряться: запрашивать диски якобы для себя и пересылать их мне. «Все боятся твоего острого топора, Уайльд, – говорит он. – Пришлось им сказать, что это для Зизи Топа».

И вот сегодня, в «Брикстонской академии», когда «Teenage Fanclub» отыграли уже половину программы, – я стою у барной стойки, никого не трогаю, вся из себя благостная и расслабленная после нескольких порций виски, – ко мне подходит басист из «Via Manchester».

– Ты Долли Уайльд, да?

Дождавшись, когда я выдам свой теперь уже фирменный ответ: «Почти всегда», – он выплескивает мне в лицо стакан водки.

– И это напрасная трата продукта, – говорит он, пока я моргаю, обтекая водкой. – Я хотел взять мочу, но мой менеджер говорит, что лучше ее приберечь для следующего раза.

Рыдая в туалете, я пытаюсь вспомнить, чем я так сильно обидела «Via Manchester». Кенни меня утешает, насыпает мне первую в жизни дорожку своих легендарных дурных спидов, «чтобы поднять настроение нашей девочке».

Раньше, когда он предлагал угоститься, я все время отказывалась. Потому что боюсь забивать себе нос чем-нибудь посторонним. Но сегодня мне нужно лекарство – что-то новенькое и противное, чтобы нейтрализовать это столь же противное и новое чувство, что разрывает меня изнутри. Да, это будет лекарство.

– Я не помню, что я о них писала. Что своим творчеством они подтверждают, что угроза коровьего бешенства вполне реальна? Или что их пора закопать по шею во все их непроданные альбомы, и пусть рассерженная толпа закидает их камнями? – говорю я сквозь слезы, пока Кенни сооружает дорожку на бачке унитаза.

Я втягиваю в себя белесый порошок в манере «гребись оно все конем» и замечаю, что он пахнет деньгами. Не знаю, как я себе представляла вкус и запах спидов – может быть, как сухой лед или снег с металлической ноткой, – но они пахнут в точности как бумажка в пять фунтов.