Читать книгу "42 - Томас Лер"

— Кто знает, может, у нас вообще в запасе лишь пара недель, — говорю я им напоследок. — Инкубационный период, похоже, у всех очень разный.

— Кто знает, действительно ли его спутник умер от болезни. И жив ли до сих пор Мариони. — Подозрительность уже не покинет Бориса, оно как страх, который липнет, едва берешь в руки оружие. Вместе с тем он выглядит неплохо — загорелый, побритый, в чернильно-синей рубашке и белых льняных штанах, да и Анна, одетая в элегантный летний черный костюм, как будто разделяет предпраздничное волнение большинства женщин-зомби. Ночной экстаз на винодельне по-прежнему близок, как похотливый сон, от которого едва очнулся. Снова и снова мне чудится, будто она что-то знает, что-то прячет, отмечена какой-то печатью, и потому я верю, что она на собственном теле познала клонирование и размножилась, точнее, рас-троилась, как, впрочем, и я сам, когда в опьянении я был вхож в нее, причем трижды, вдобавок как Кубота-Вольтер-сан и бедняга Жан-Жак.

— Тебе нужно испытание, — спокойно говорит она.

— Как и всем остальным.

— Потому что ты нашел жену. — Она медленно натягивает абрикосовое одеяло на графиню. — Она — такая же? — Узкая шея, выступающие ключицы, повисшие груди, которые покачнутся, если она сможет встать, совсем плоский живот, крепкие бедра, аккуратно очерченный и словно вздыбленный норковый мех. — Так же элегантна?

— Как далеко мы, однако, зашли, — пытаюсь пошутить я.

— Как и все остальные.

4

Снаружи на набережной царит единодушие. Уже есть добровольцы для испытания, хотя, расставшись сутки тому назад, мы условились вначале обсудить целесообразность проведения дальнейших экспериментов как таковых. Опережая таким образом события, мы с преднамеренной спонтанностью на тротуаре перед «Хилтоном» голосуем за испытание (против — никого, Анна и Борис воздержались) и, попрощавшись с дюжиной добровольцев (магическое число для копировального процесса), впадаем в какое-то потрясенное, смущенное, нескончаемо нерешительное состояние: что разумнее — оставаться здесь или присоединиться к подопытной дюжине, состоящей опять-таки из ЦЕРНис-тов,– а также Дайсукэ Куботы, Антонио Митидьери, Джорджа Бентама, мистера Хаями АТОМа собственной персоной и еще нескольких. Спустя шесть, семь часов мы уже будем все знать наверняка и примем решение, которое, пожалуй, вновь окажется (почти) единогласным, если эксперимент оправдает ожидания.

Ему чертовски страшно, признался Анри Дюрэтуаль:

— А может, нас вообще в порошок сотрет!

Вновь возникли оба австрийца, Штайнгартен и Малони, огородные пугала в дорогих летних черных костюмах, накрепко позабывших о прачечных и химчистках. По всей видимости, они уже не собираются затевать восстание против ЦЕРНистов.

— Как присмирели-то, скоро с рук жрать будут, — хмыкает Шпербер и добавляет, передразнивая австрийскую любовь к уменьшительным суффиксам: — Лучше быть хорошеньким покойничком, чем гаденьким дурачком.

Около одного из причалов напротив герцогского мавзолея стоит нетронутый и почти безболванчиковый прогулочный пароходик, на который не ступала нога зомби в период холодной войны (Шпербер), поскольку, будучи структурно близким Шильонскому замку, кораблик являл собой его противоположность, оборачивая безопасность беззащитностью (ты виден как на ладони). Теперь уже никто по-настоящему не боится. Радуясь пароходным припасам, наша фантомная команда расположилась на корабле-призраке, наполовину отделившись уже от Женевы, которая пять лет подряд тысячами пар каменно-слепых глаз взирала на наши беспомощность, равнодушие, жадность, отчаяние. Шпербер рядом с Пэтти Доусон, Катарина Тийе между своими вампирооб-разными детьми, «чертовски напуганный» Анри с дрожащими белыми руками касается плечом грозного отца семейства Лагранжа. Будущее по-прежнему черно, и кажется, что сияющую синеву небес и вод, безоблачное небо и широкое озерное устье пронизывают растровые точки неопределенности, как на слишком увеличенной фотографии. Возвратная тенденция, на которую мы надеемся, может спровоцировать всего лишь появление на Пункте № 8 сорока более красивых (на пять лет моложе!) неподвижных клонов и ничего больше. Но может случиться и то, что мы опять попадем в час ноль, под прямым углом к четвертому измерению, как говорит Стюарт Миллер, наперекор временному потоку, а значит, все, случившееся в безвременье, пропадет или, наоборот, восстановится, словно ничья рука ничего не касалась. «Боже мой, а как же дети!» восклицает Катарина, подразумевая, конечно, не своих мрачно лижущих мороженое отпрысков, а трех эльфят, которых заберет к себе Хронос. (А берлинский ортопед займется самолечением при помощи выдающегося флорентийского прыжка наоборот.) Шпербер, клонированный уже двадцать шесть раз, поднимает другой, с моей точки зрения, не менее тревожный вопрос: что случится с давешними, принимая во внимание, что они располагаются в столь значительном месте и потому имеют шанс сохраниться. В принципе, даже одно отражение, спешащее к тебе навстречу с той стороны моста Эйнштейна — Розе-на, прямоходящее и живое, может стать причиной немалого замешательства, если, как мы мечтаем, остальной мир тоже воспрянет к жизни.

— Ну так скормишь его своей жене, — предлагает по-прежнему мрачный Анри. Его парижские вакханалии нулевого времени окончены. Что от них осталось? Позаимствованные на голубом глазу из Лувра компактные полотна Пикассо и Ренуара на стенах роскошного номера в отеле «Бальзак», ювелирные, долларовые и золотые клады под отдаленными кустами в Ботаническом саду и в урнах бабушки и дедушки на кладбище Монпарнас, небольшая гонорея (любопытнейший случай обратного заражения хронифицированного), против которой Пэтти ему что-то прописала; а впрочем, наверняка я ничего не знаю. И все-таки мы с ним сейчас в одной лодке, как и с обоими австрийскими бродягами, подкупающе вежливыми и тактичными, похожими на гробовщиков, которым только на руку, что легкое несовпадение с оригиналом (все-таки мы теперь — не прежние семьдесят человек, которые готовились некогда ринуться в бой за дармовые закуски) приведет к тому, что нас размажет в порошок, в копировальный порошок, который воскресший ветер развеет над Пунктом № 8.

— А где Софи? Может, за ней нужно присматривать? — раздается чей-то безразличный голос. Говоря по совести, меня не тянет коротать последние часы в обществе первых попавшихся людей. Может, я отказался бы даже от общества Анны (хотя мне его никто не предлагает). Итак, встречи каждые два часа, между полоской Паки и серпообразно изогнутым молом гавани для парусных судов и яхт — наш пространственно-временной континуум, релятивистская полоска жвачки.

Я бы предпочел, пожалуй, ходить без остановки, если бы у меня оставалось всего несколько часов и ноги по-прежнему слушались бы меня. Один на один с моими грехами. И с неприкрытой удовлетворенностью от того, что их совершил. Стыд. Пять записных книжек — кожаный переплет, тончайшие страницы — я исписал от корки до корки в тишине безвременья, где раздается эхо только меня самого. Они лежат на ночном столике графини черной многокамерной воздушной подушкой, выжатый аккордеон моих беспорядочных блужданий, придавленные хронометрическим зайцем, их собратом в путешествиях, ходившим дальше самой старшей из них. Пешие походы, депрессивные, фанатичные паломничества в Цюрих, Берлин, Париж, Прагу, Флоренцию в конечном итоге так утомили меня, что если кто-то из вечно одинаковых болванчиков, погруженных в свое бессмысленное бытие на мосту Монблан или в Английском саду, спросил бы о моем самом огромном желании, я попросил бы такси до Пункта № 8. Ходьба в мертвой тишине, наперекор всеобъемлющему потоку, пурге, которая замораживает всех и вся, прежде чем ты успеваешь до них добраться.