Читать книгу "Рай на земле - Яна Темиз"

Сюжет для небольшого рассказа, все дороги ведут в Анталью, гора с горой не сходится, мир тесен и так далее. Ну и что, зато ты подышала загородным воздухом, пообщалась с одинокой пенсионеркой, потратила половину выходного дня, ничего страшного.

– Я не знала его фамилии, даже отчества не запомнила, иначе я обратила бы внимание, не могла бы не обратить… впрочем, я опять сбиваюсь! Когда он нас увидел, ему стало так плохо, просто истерика сделалась. Никогда ничего подобного не видела – взрослый мужчина все-таки… Лида, наоборот, успокоилась, вместе с врачом его осмотрела, потом мы счета всякие оплачивали, решали, когда его можно перевезти в отель. Лида настаивала, чтобы перевезти, боялась, наверное, потом без меня в эту больницу ездить, у меня же всего несколько дней оставалось. Словом, когда все это устроилось, так мы с ней и расстались. Телефонами обменялись из вежливости. Она тоже удивилась насчет дачи, но не очень, она здесь почти и не бывала. Свекор, говорит, покойный любил, из-за него и свекровь туда иногда ездила, а как его не стало, так дом пустует. Он ведь там и умер, свекор, жена его в саду нашла, сердце… инсульт… да!

Как всем пожилым людям, ей было нелегко говорить о смерти. Она вздохнула и закусила губу. Наверное, представила, что когда-нибудь тоже выйдет посидеть в саду и…

– Но вы у них были? – решила отвлечь ее от мрачных мыслей Вера. Кажется, Елена Георгиевна что-то такое говорила по телефону.

– Была. Знаете, я, пожалуй, сначала все-таки о другом… я же вам недорассказала свою историю.

В углу, около двери висела потемневшая от времени шпалера – красиво изогнутая рыба с вертикальными рядами иероглифов, и Вера стала смотреть на нее, чуть, совсем чуть мимо Елены Георгиевны, чтобы та не заметила ее ослабевающего внимания и продолжала говорить.

Только теперь она говорила так, словно заново переживала свою историю, и Вера отвлеклась и от китайского карпа, и от собственных – возникающих от непривычного кольца? – мыслей.

Елена Георгиевна говорила и вспоминала, вспоминала, и тот зимний день – мороз и солнце! – так и вставал перед глазами. Нет, как сама чувствуешь, ни за что не расскажешь, никому не передашь эту горечь, этот шок того морозного дня…

…Черные иголки тянулись к самому окну. Конечно, они вовсе не были черными, но когда Елена Георгиевна машинально, тем же привычным утренним движением, что и десять, и тридцать лет назад, отодвинула гремящую старомодными кольцами по карнизу штору, яркое зимнее солнце и сверкающий снег ослепили ее и затмили темную еловую зелень, и казалось, что из-под белоснежной пушистой шапки щетинится совершенно черный еж.

Даже не еж, а тень ежа. Отец сажал ель по всем правилам, не близко от дома и не далеко, прикидывая, куда будет падать тень. Георгий Петрович все делал основательно – и дом строил непозволительно долго, всем соседям на удивление. Все, получившие участки в небольшом подмосковном поселке одновременно с Елисеевыми, уже год, а то и два переселились сюда из коммуналок и бараков и увлеченно копали грядки. У Елисеевых к сорок первому был готов только фундамент и погреб, где они (Леночка долго вздрагивала, вспоминая это, и приучила себя не вспоминать) отсиживались во время бомбежек. Хотя и грядки, разумеется, существовали – иначе было бы не выжить.

Высокие потолки с простой, но все же лепниной – лепниной, представляете?! – появились гораздо позже, и соседи, все как один, построившие стандартные домики с непременным сараем и туалетом в дальнем углу сада, приходили смотреть. Егор, чего ты чудишь-то? Зачем оно тебе… и двери какие – разве это двери? А здесь чего? Летняя гостиная? Да с этой ванной мороки – можно и в баньку сходить, чего лучше! Ты дворец, что ль, строишь?

Дворец не дворец, а я кое-что видел. Видел, как господа строили, на века. Вот Елочка моя подрастет, спасибо скажет. И двери такие отец мой самому графу делал – это уже только маме и ей, без соседей, а то бдительные все, слова не скажи! А между прочим, если коммунизм этот надолго – так чего бы и нам так не строить, чтоб и для следующих поколений? Вон и немцев побили, народ-победитель – так я и окна высокие сделаю, и лепнину, и в сортир во двор бегать не стану. Правильно, Еленочка Георгиевна?

Отец приучал ее к отчеству. Мало ли что в домовой книге написано, а как будешь паспорт получать – ты уже не Егоровна деревенская, а Георгиевна. Мы хоть и из мастеровых, но не из простых, и ты у меня аристократкой вырастешь.

В углу комнаты поселилось высокое, под потолок, дивное зеркало в тяжелой, темной, резной раме, отцу нравилось, что оно было старым уже тогда, когда он его купил. Рядом встало пианино, тоже не новое, с витыми подсвечниками, и три двери из разных комнат выходили в гостиную: Леночка, читая какого-нибудь школьно-обязательного Тургенева, воображала себе, как из этих дверей, услышав о прибытии гостей, выходят принаряженная мать, и отец, и она сама – неотразимая героиня любого романа, с тонкой талией, с кружевной шалью на красивых плечах, с нотами, чтобы выполнить просьбы поклонников, со счастливой улыбкой.

И ведь все это было – или теперь кажется, что было?..

Черный еж за окном странно дрогнул и принялся стряхивать снег с колючей шубы.

Кто-то был под елкой, и Елена Георгиевна отпрянула от окна. Не испугавшись, а просто по привычке: только с постели, неприбранная, неумытая, даже халат не надела. В таком виде она к зеркалу-то не подойдет, не то что к окну!

Под елкой – спрятавшись за занавеской, уже можно было удовлетворить любопытство – что-то делали какие-то женщины, в одной из которых она с облегчением узнала свою Наташу. Она держала в руке веревочку от старых – Леночкиных, найденных в сарае – санок, на которых важно восседала ее закутанная румяная дочка и деловито распоряжалась, то заливаясь смехом, то поглядывая в сторону ее окна. Заинтригованная Елена Георгиевна бросилась за очками. Вот ведь как мало событий стало, даже такое – и то происшествие.

В очках картина прояснилась.

Одна из женщин была знакомой, жила ближе к лесу и держала коз. Она сама познакомила ее с Наташей, чтобы та могла брать свежее молоко для малышки, и молочница, как они стали ее называть, появлялась в их саду через день с чистыми, зачем-то укутанными белой тряпочкой банками. Иногда, если Наташи не было дома, она оставляла их на крыльце, а иногда заносила Елене Георгиевне: а то там кошки эти, говорила она, но было ясно, что ей просто хотелось поговорить. Никакие кошки не откроют ваши крышки, уверяла Елена Георгиевна, чтобы держать ее на расстоянии. Она постоянно пресекала попытки молочницы вспомнить старые времена, общих знакомых, общую и единственную тогда в их поселке школу. Старания отца вырастить из нее „аристократку“ увенчались успехом, она давно не чувствовала себя здесь своей, она закончила музыкальную школу, а потом университет, она объездила столько стран, она не понимала, как можно находить удовольствие в разведении и доении коз и не желать ничего, кроме разговоров с соседками.

Другую женщину, вернее, почти старушку, Елена Георгиевна не знала и не стала к ней приглядываться. Ее больше заинтересовало само действо: судя по всему, женщины под руководством Наташи – как это она всегда так устраивается, что все делается под ее руководством? – пытались обламывать или срезать нижние ветки ее елки.