Читать книгу "Библия бедных - Евгений Бабушкин"

– Ты только не пиши чернухи. Не надо про шваль, про неудачников, напиши, например, про меня и про возрождение России.

– Вы правы, как вы правы! А еще я напишу, как хороша здешняя природа, как прозрачны на закате комариные леса, какие грустные, но прекрасные люди живут в этих сумрачных краях. Годится?

– Вот и хорошо. Вот и правильно.

Очередная свежесрубленная колокольня созывает пустую деревню к вечерне, и мы встаем в шестичасовую пробку Тверь – Москва.

В той пробке я подумал об опасности аналогий. Что может быть проще – сравнить Россию с трассой, и вот мы стоим в бесконечном тупике, а какая-то сволочь прет по обочине. Что может быть приятней – представить себя ученым социологом, а водителей – типичными согражданами. Но нет, долой обобщения, на этой трассе я маргинал, попутчик маргиналов, а морали у басни нет, есть только долгая, трудная дорога.

Город теплых котов и печальных женщин

Есть города голубиные – Лондон таков, говорят. Есть, говорят, попугаи на улицах Пунта-Каны. А в Новгороде – коты. Весной выползают из дыр, упиваются талым снегом и танцуют свое, кошачье. Греются в крохотных книжных лавках и мяучат: «Купи меня».

Новгород пуст, он безлюден, животен и мил, и осознание правды приходит внезапно: бац, а ему же тыща. Из-под купола смотрит древний, косматый Христос. Все, что случается в тени этих стен, надо помножить на возраст – 1154 – и в каждой истории обнаружатся библейская важность и мощь. И плевать, что на окраине дымит фабрика жвачки. Шел по городу с развязанным шнурком, как положено. Шнурки – лучшая наживка для ловли человеков. Сразу ясно, кто чего стоит:

– Ну что же вы, мужчина. Упадете же! Разобьетесь!

В Москве – тычок в спину и злобное:

– Шнрк!

В Новгороде у меня живет подруга. Оля. У нее глаза всегда плачут.

– Хорошо тебе. Хорошо тебе ездить сюда. Хорошо тебе ездить сюда к нам раз в год, – говорит она.

Хорошо тебе, если ты технолог на «Дироле», если ты специалист по мочевине – хорошо тебе в Новгороде Великом, мировом центре жвачки и удобрений. А если ты, говоря по-новгородски, дроль? Бестолочь, интеллигент в шляпе?

Тогда мечтай, мечтатель, о 15 кусках, их платят в «Макдаке», где работают только по двое: один нежно держит пакет, другой медленно, как ребенка, кладет в него гамбургер. Тогда гуляй, мечтатель, по чахлому, северному.

Ищи тоску и угрозу в обычных приметах и знаках.

Катайся туда-сюда, подмигивая кондуктору, обещай, что завтра заплатишь.

А напротив – огромный, кудрявый, болтливый, в форме охранника:

– Из Петербурга небось? У меня друг тоже из Петербурга, бронзу взял на чемпионате по жиму лежа. А Кремль наш видели? А подсветку его? Лично я перед работой просыпаюсь на час раньше и иду на подсветку смотрю. Помогает в борьбе с суетой.

Дяденька страж, да какая тут суета? Кремль прекрасен, впрочем. Даже не мощью своей, а тем, как сползает в пляж: там летом натягивают волейбольную сетку, и мяч, если его упустить, лупит по древнему кирпичу.

Кроме Кремля и пары церквей город был стерт войной. Великий Щусев, автор Минсельхоза, оштукатурил куцые сталинки белым в память о белокаменном прошлом. Новгород бел, как встарь, и тихо рыжеет от времени.

Редкие цветные детали: вывески алкогольных подвалов и прочие веселые мелочи.

Как прожить на фоне такого белого? Чередовать местные наливки «Чародейку» и «Спотыкач», пока не зачаруешься совсем и не споткнешься окончательно. Или пить медовуху до конца, до кошачьего мява.

Или разглядывать резные наличники, пока не заболят глаза.

Сладкое бухло и деревянное зодчество – это для туристов. А для здешних – смертная тоска и бесконечный уют.

И еще Мадонна, отлучившая младенца от груди. Я видел такую фреску на оторванной двери сарая. На задворках Воскресенского бульвара, там, в Новгороде.

Красота и печаль повсюду. Только гляди.

Жить у реки

Время встало намертво, а погода переменчива: бегут облака, мигает солнце, и река то сталь, то золото. В отлив ее можно перейти вброд, в прилив она шире и глубже Невы. На обрыве такой же, как я, ценитель северной красоты:

– Слышь, на завод не ходи. Там медведь. Больной, наверно. Вишь, баб пугает.

Он сплевывает. Удобно: нет зубов. Это Русский Север, тут много таких. Это Онега, моя малая родина. Здесь я встал на лыжи и научился в шахматы. Здесь живут мои старики. Здесь тупик, слепая кишка железной дороги, конец проселка. Дальше – безлюдный поморский берег и ледяное Белое море.

– Курорт! – говорит беззубый. – Лучше Крыма! Только грибы пропали.

Я смотрю на него и вспоминаю зубную щетку: оставил в Москве.

Купить ее в Онеге невозможно. Тут, как и всюду, закрываются заводы и открываются торговые центры, но щетки нет ни в одном. Мяса тоже, конечно, нет. Овощи по московским ценам. Дед говорит, что знает одну хорошую аптеку вверх по реке.

И мы идем. Медленно. Деду 82. С ним все здороваются. Я им горжусь. Он был когда-то зампредседателя Онежского райисполкома. Курировал культуру и здравоохранение на территории размером с Израиль. Дед живет в однокомнатной с видом на сгоревший музыкальный магазин «Петровна». Он работал до 77 лет, ничего не украл, ничего не нажил. Бабушка называет его «правдоха» и «чистоплюй». Бабушка на год младше.

В районе осталось 30 тысяч человек. Деревянные церкви, которые дед защищал с пылом научного атеиста, сгорели. А больница – кирпичная – стоит. Дед рассказывает, как отказался принимать постройку, пока не устранили 162 нарушения. Он четко помнит все цифры, помнит партийные баталии сорокалетней давности. Больницу так и открыли недоделанную, но я рад, что он ничего тогда не подписал.

Мы идем мимо аэродрома. В девяностые самолеты пропили, а взлетную полосу засадили картошкой. У нас там тоже был участок. Сейчас ни картошки, ни самолетов, но это снова зовется – аэродром.

– Свежо, – говорит дед. – Туман.

Это ошибка. Тумана нет. Это у него начинается глаукома. В здешней больнице ее не лечат. В здешней больнице почти не осталось врачей. Здешний роддом переделали в дом престарелых. И директор уже поглядывает на моих. Ехать лечиться в область – себе дороже. 200 километров проселка, четыре часа тряски. Зимой дольше из-за гололеда и волков: встают на пути и тупо смотрят. Такую дорогу можно не выдержать. Но других дорог нет.

В последней аптеке мне по знакомству, по секрету, из уважения к деду, втридорога продают ярко-зеленую детскую зубную щетку. У меня точно такая же была при Горбачеве. Тогда тоже был дефицит.

Онежский район – скудный край. Выражаясь научно, зона рискованного земледелия. Картошка с аэродрома – это максимум. Здесь ничего нет. Церкви сгорели, заводы встали, с доски почета облетели фото. Одна осталась достопримечательность: река. Куда бы ни шел, придешь к ней.