Читать книгу "Неслучайные встречи. Анастасия Цветаева, Набоковы, французские вечера - Юрий Ильич Гурфинкель"

Маркса и Фридриха Энгельса.

– Разместим капитал? – спросил я в шутку.

Дани полез карман, достал бумажник и втиснул мне в ладонь деньги.

– Пригодятся в дороге. – Посмотрел на часы, мы обнялись напоследок, и он быстрым шагом, своей чаплинской походкой – слегка вприпрыжку, – не оглядываясь, направился к машине.

Впереди у нас была дорога в Москву через восточный Берлин, а до этого с пересадкой в каком-то немецком городе, где проводник, приняв нас за поляков, почему-то не хотел пускать в вагон. Позже прояснилось – в поезде возвращались со своего пикника пожилые немцы, ветераны восточного фронта, изрядно под мухой, распевавшие при этом свои солдатские песни, знакомые нам по фильмам о фашистской Германии.

Напоследок мы вновь оказались в Берлине. Здесь уже не было того уютного вагона «Москва – Женева», в котором мы так замечательно ехали под перестук колес. Вместо этого – неразбериха на станции, невозможность выбраться из-за отсутствия мест в поезде, эшелоны, куда грузились военные, и неожиданная встреча с немкой по имени Марта, преподававшей русский язык в школе. Непонятно только, что она там делала на вокзале возле касс. Но, увидев нашу растерянность, пригласила к себе бесплатно пожить у нее в ожидании отъезда.

А вечером места вдруг появились, собственно, они и были в кассе, но их для кого-то придерживали, и она, Марта, пришла удостовериться, что мы все-таки уезжаем, а в случае чего, если уехать не получится, забрать нас к себе.

Никогда не забуду эту замечательную женщину в зеленом платье с колышущейся грудью, бегущую за нашим вагоном и машущую нам рукой…

* * *

Уже в Москве, листая блокнот, наткнулся на запись: «Шильонский узник», Байрон – Жуковский».

…Вот отрывок из поэмы, который передает атмосферу подземелья швейцарской достопримечательности.

На лоне вод стоит Шильон;

Там в подземелье семь колонн

Покрыты влажным мохом лет.

На них печальный брезжит свет,

Луч, ненароком с вышины

Упавший в трещину стены

И заронившийся во мглу.

И на сыром тюрьмы полу

Он светит тускло-одинок,

Как над болотом огонек,

Во мраке веющий ночном.

Колонна каждая с кольцом;

И цепи в кольцах тех висят;

И тех цепей железо – яд;

Мне в члены вгрызлося оно;

Не будет ввек истреблено

Клеймо, надавленное им,

И день тяжел глазам моим,

Отвыкнувшим с толь давних лет

Глядеть на радующий свет;

И к воле я душой остыл

С тех пор, как брат последний был

Убит неволей предо мной

И рядом с мертвым я, живой,

Терзался на полу тюрьмы.

Шильонский замок Василий Жуковский посетил 3 сентября 1821 года, отправившись туда из Веве[23] на лодке. Вместо путеводителя с собой у него была поэма Байрона. Жуковский отыскал там камеру, где томился Бонивар, нашел подпись Байрона на столбе и оставил свою. В дневнике Жуковский писал, что «тюрьму Бонниварову Байрон весьма верно описал в своей несравненной поэме». На следующий же день в Веве он начал переводить поэму на русский язык, набросав прозаическое предисловие со своими впечатлениями.

Серая курочка фазана

В начале марта из Франции пришла печальная новость. Наш любимый Бернар покончил с собой. Это было удивительно и странно, в нем пульсировала жизненная энергия, и, как говорится, ничего не предвещало. Может быть, только в глазах крылась какая-то тревожная печаль.

Бонале – так звали мы Бернара между собой за манеру завершать любое общее начинание призывом: бон! Алле! То есть – отлично! Поехали! Как будто так он подстегивал, подбадривал себя. Бонале чем-то напоминал Жака Паганеля из «Детей капитана Гранта». Острый профиль, характерный французский нос, очки. В те рождественские и предновогодние дни, когда по заведенной традиции встречалась вся наша большая русско-французская семья, именно он выбирал, куда мы двинемся на этот раз.

Места он находил обязательно подальше от городов, поближе к природе. Под Рождество и Новый год во Франции обычно арендуют большой дом или даже несколько домов в зависимости от количества приехавших. В тот год мы жили неподалеку от старинного замка, окруженного кольцом озер и рощей молодых дубов.

За столом никаких сословных различий. Рядом с профессором Парижского университета Жюссье, статной благовоспитанной дамой, специалистом по Латинской Америке, могла оказаться, к примеру, старуха Жермен, в прошлом медсестра, похожая на Луи де Фюнеса. Юный мотогонщик Седрик с собранными курчавыми волосами, отливающими бронзой, нервно поигрывает желваками, щурится, о чем-то рассказывает музыканту Гуару. А тот, устало-насмешливый, зачем-то покрасивший свои длинные волосы в тускло-синий цвет, чуть кривит губу, как бы выказывая готовность посмеяться его истории. Слушает рассеянно, поглаживая перламутровый бок электрогитары, которую недавно собственноручно реставрировал. О политических взглядах и текущих событиях если и говорят, то вскользь, чтобы ненароком кого-нибудь не задеть – мало ли у кого какие симпатии-антипатии.

В этом сложенном из камня доме по меньшей мере лет двести назад, в зале с камином, в который запросто может войти человек среднего роста (а выйти, как из «кротовьей норы», возможно, и в другое измерение), за широким дубовым столом собирается разноплеменная семья.

Почти все уже расселись на обозначенных записочками местах. А вот и главные герои застолья в забрызганных фартуках, с кривыми ножами возвращаются из кухни, где открывали неподатливые, запаянные кальцием створки устриц. Уже откупорены бутылки, вино перелито в сосуды, резко расширяющиеся книзу, – считается, что оно должно насытиться кислородом и благодаря этому обрести мягкий вкус. Сатурация перед сатурналиями.

Дальше начинается смена блюд, шумные тосты, наперебой переводят с французского на русский и – алаверды – на французский. Потом в шутку кто-то по-русски запевает «Марсельезу», французы подхватывают, но уже на полном серьезе, с наступательным азартом. Потом все вместе поют «Подмосковные вечера», и глаза у гран мэр, матери семейства, непроизвольно увлажняются.

На следующий день встают поздно, пьют пиво, неохотно завтракают, играют в карты, спорят о политике, уже забыв о политкорректности. Тем временем русская часть семьи сообща в большой кастрюле готовит русски борсч – непременное блюдо второго дня праздника. Французам вообще нравится звучание русских слов, особенно благозвучие женских имен: Татьяна, Ольга, Мария. Багряные от свеклы руки мелькают в воздухе, шрам-шрам-шрам – нож шинкует капустный кочан, и кто-то из французской части семьи – обычно востроносенькая Софи, будущий юрист, а пока студентка юридического факультета и мать двоих детей, присутствует здесь же, наблюдая и чуть ли не протоколируя процесс приготовления необычного блюда.