Читать книгу "Неслучайные встречи. Анастасия Цветаева, Набоковы, французские вечера - Юрий Ильич Гурфинкель"

Когда оказался в больнице, первое, что сделал, попросил дать ему телефон позвонить матери. Слабым голосом сказал ей, чтобы к обеду не ждала, приехать не сможет. А после отключился. Это случилось на той самой дороге между Лозанной и Монтрё, по которой мы сегодня ехали.

Дмитрий погладил руку Вере Евсеевне. Она с ласковой усмешкой кивнула в ответ.

Я глядел на нее и представлял себе открытки, которых с тревогой и нетерпением ожидали от него родители, этот звонок из больницы – на сколько лет укоротил им жизнь этот милый отчаянный гонщик…

– Будете чай или кофе? – спохватился Дмитрий.

Мы отказались. Жалко было тратить время на церемонию чаепития.

Еще был вопрос, от которого он, на удивление, засмущался. Женат ли он? Больная тема. Нет, он не женат, детей у него нет.

– У нас беда с генеалогическим древом, – добавил с усмешкой и сделал жест, как будто оно росло здесь поблизости. – Засыхает. Еще одна сухая ветка – ваш покорный слуга.

Так и не нашлась достойная пара, которую он смог бы предъявить своим требовательным родителям, сказал он с улыбкой.

Тут Вера Евсеевна встрепенулась. Глаза ее вдруг засверкали маленькими колючими молниями.

– Скажи прямо, кто тебе мешал? У тебя просто не было времени и желания заняться собственным гнездом.

– Наверно, ты права, – примирительно отвечал сын.

Слушать эту полусерьезную-полушутливую перепалку было удивительно. На наших глазах вдруг вспыхнул какой-то давний, неоконченный спор. В бархатистом голосе Дмитрия слышалось мягкое примирительное грассирование. Я подумал, что эту фразу о засыхающем дереве он мог бы, наверно, спеть, и даже представил, как она прозвучала бы в его исполнении с оперной сцены. Негромко, задушевно, проникновенно.

Мы не стали продолжать эту тему, но Вера Евсеевна не сразу успокоилась, неодобрительно поглядывала то на Дмитрия, то на нас.

Чтобы как-то разрядить обстановку, спросил его, чем он сейчас занимается.

– Последнее время, – сказал Дмитрий, – разбираю архивы отца, перевожу на английский его ранние рассказы, написанные по-русски.

– И стихи переводите?

– Иногда пытаюсь. В молодости переводил Лермонтова, прозу… С помощью родителей, – добавил он и посмотрел на мать.

Вера Евсеевна сухо кивнула.

Дани, который сидел рядом со мной, с его склонностью к шутливой манере разговора выкатил глаза и почесал голову.

– Знаешь, что, – сказал он мне. – Я сегодня уже второй раз слышу это имя. Лермонтов…

– Вот и хорошо. Может быть, наконец, прочитаешь его стихи в переводах Дмитрия.

Вера Евсеевна наконец улыбнулась, а Дмитрий простодушно рассмеялся.

– Американцы вообще мало знают о русской поэзии, – сказал он. – И потом, это не так просто – перевести стихи на другой язык. Отец переводил «Евгения Онегина» с большим трудом.

– Это ведь Пушкин, – опять хлопнул себя по лбу Дани, как бы возвращаясь к реальности.

– Да, – подтвердил Дмитрий, смеясь. – Но к своему переводу он написал еще комментарий – более тысячи страниц.

Наша беседа продолжалась уже больше часа. Вера Евсеевна приникла к валику кресла. Видно было, что она устала и ей нужно вернуться в свою комнату.

Напоследок мы сфотографировались. На фотографии сдержанно улыбающийся Дмитрий и Вера Евсеевна, Дани и мы с женой. Еще там присутствует женщина, кажется, журналистка из Италии, которая (случайно или неслучайно) там оказалась.

Попрощались. Дмитрий проводил нас до выхода.

Покидая гостиницу, я уходил с каким-то непонятным смешанным чувством воодушевления от этой встречи и при этом с той ощутимой печалью, которая охватывает всякий раз, когда ясно осознаёшь, что видишь этих людей, скорее всего, последний раз в жизни.

Я поискал глазами балкон, где Владимир Набоков и жена его Вера азартно играли – сражались, – судя по выражению ее лица, в шахматы. На фотографии, запечатлевшей этот момент, она стройна, с шапкой серебристых волос, с тонко очерченным профилем. Владимир с озадаченной улыбкой разглядывает шахматную позицию, раздумывая, какой фигурой ходить…

Ниже зеленел парк и набережная Флери, по которой они прогуливались перед ланчем или ленчем, как написано у Набокова на английский манер.

Озеро тускло сияло в голубоватой дымке.

Дымка и блеск солнца.

За ними в тумане проступали легкие горы. Там уже лежала незнакомая мне Италия, terra incognita.

Наш скромный Фиат ностальгически таращился в ту сторону фарами глаз.

Ехали молча.

Трудно было что-то сказать. Да и слова казались лишними, словно мы очутились внутри оболочки чужой жизни, прожили ее и теперь она подошла к финальной черте.

Затяжные подъемы чередовались со спусками. На них наша божья коровка, дрожа от нетерпения, неслась со всей доступной ей прытью. Педаль газа утоплена в пол. Дома с обязательной пышно разросшейся геранью на окнах равнодушно сбегали к обочинам. Впереди только простор неба, зеленые холмы и встречные машины, с шелковым шелестом отлетающие в сторону.

Неожиданно большая, как торпеда, Ламборджини или Феррари – не успел разглядеть – легко обогнала нас и какое-то время помаячила впереди. Я только успел увидеть на мгновение промелькнувшие, как 25-й кадр, лица смеющихся людей. Пальцами они показывали друг другу на нашу букашку. Не знаю, что их развлекло – состязание в скорости или ресницы, пририсованные Дани над фарами. После чего голубая торпеда, рыкнув, с мягкими раскатами затихающего вдали грома молниеносно исчезла, растаяла, словно леденец, в голубоватой дымке.

Я вспомнил следы ожогов и пересадки кожи на руках Дмитрия, посмотрел на спидометр, на Дани… Он был сосредоточен и крепко держал подрагивающую баранку. Губы были плотно сжаты, выражая решимость.

Тогда, возвращаясь из Монтрё, я не сразу осознал, что судьба непонятно по какой причине и за какие заслуги предоставила нам возможность встретиться с современной «Пиковой дамой», хранящей тайны собственной жизни и жизни Набокова. В том числе секрет черной шелковой маски и тайну «трех карт» – трех своих писем к Набокову, сыгравших, что бы ни говорили, – решающую роль в их общей судьбе.

* * *

Через несколько дней мы уезжали. Дани отвез нас на вокзал, проводил до вагона. Неожиданно рядом появился еще один провожающий в строгом офисном костюме, в белой накрахмаленной рубашке и черном галстуке, больше похожий на сотрудника ритуального учреждения. В руке его был зажат букет красивых мелких лилий.

Я сначала подумал – обознался. Но он точно, почти не переврав, назвал наши фамилии. Как оказалось, служащий банка, где Дани застраховал нас в день приезда. Цветы он торжественно вручил жене и сообщил о каких-то немыслимых льготах, на которые мы можем рассчитывать, если разместим наш капитал в этом банке, самом надежном и т. д.

Когда он скрылся, исполнив свою миссию, мы все дружно рассмеялись. В кармане у меня оставалось около пяти швейцарских франков мелочью и бумажки с портретами Карла