Читать книгу "Осада церкви Святого Спаса - Горан Петрович"

В словах я хорошо разбираюсь. Помню все ижицы, еры и яти. Мне известно, что шепчут, когда горюют, а что – когда устраивают заговор, я знаю, как бредят в сладострастном сне, как бормочут, пуская слюни, перед серебряным зеркалом и что с притворством изрекают, находясь в обществе. С языка могут капать птичье молоко, бальзам, разные красоты и услада для души. Но чаще всего течет злобная слюна.

Наверное, поэтому только среди немых и нет у меня недругов. А всех остальных я опасаюсь. Боюсь, что меня отравят. Только в повести я рву себе с дерева наливные яблоки, только в повести ловлю рыбку, только в повести пью ключевую водичку. Даже имя свое не люблю называть. Чтоб никто его не клял, не порочил, чтоб никто меня через него не сглазил. Обычно я говорю:

– Имя мое маленькое. Даже если ты услышишь его, не запомнишь.

II

Сквернословие, иные злословия и подхалимословие

Должно быть, один только отец Тимофей знал, сколь важны те дела, которыми я занимаюсь. Духовник то и дело спускался в дворцовую ризницу, в кладовые, где хранились повести, и вместе со мной внимательно просматривал и прослушивал их. Когда у него было время, когда другие обязанности позволяли ему оставаться здесь дольше, он без церемоний садился на пол и заботливо помогал мне перетряхивать разные словия. Вскоре вокруг нас были разложены: суесловие, смехословие, блудословие, лжесловие, любословие, празднословие, сквернословие, глупословие, многословие…

– Отец, сколько же тут всего, и ведь меньше не становится. Есть ли вообще смысл в нашей работе, не напрасна ли она? – сказал я один раз, почувствовав, что меня словно что-то больно клюет.

– Не напоролся ли ты на какую-нибудь пакость? Покажи мне руки, сынок, – велел мне духовник Тимофей.

Я смущенно протянул ему руки. Старец некоторое время внимательно рассматривал мои ладони и пальцы, а потом приблизил свои губы к подушечке большого пальца и, высосав из него черную занозу, сказал:

– Малодушие!

В тот день мы, повесть за повестью, перерыли их все в поисках злостного. Просто удивительно, сколько жадности, упрямства, ярости, дерзости, лености, гордости, коварства, зависти и того самого малодушия, сколько колючих кустов терновника подстерегает человека на каждом шагу. Стоит только чем-нибудь таким занозить ступню или руку, и оно тут же начинает мучить, постепенно отравляя кровь. А если вонзится в сердце, приводит к скоропостижной смерти.

– Гаже всего, однако, подхалимословие! – сказал отец Тимофей в другой раз, с засученными рукавами перетряхивая повести.

– Вот! – рылся он во всем том, что находил и между словами, и глубоко под ними. – Видишь, сын мой, стоит хоть немного спустить глаз с златолюбия, сластолюбия, властолюбия и других уховерток, как они пробираются в самую глубину человеческой души! – И он продолжил водить указательным пальцем по большому собранию грехов и добродетелей.

– Опять же, если ты спросишь меня, как отличить добролюбие от злолюбия, когда все в один клубок перепутано, когда первое старается походить на второе, а второе никак не может полностью отделиться от первого, советую тебе запомнить главное – грех всегда к тебе сам осторожно подползает, а добродетель стоит терпеливо, и мы должны осознанно к ней приблизиться, прильнуть нашими душами! – говорил духовник, а в этот момент что-то уже ползло по его обнаженному левому запястью.

– А под конец, не забывай, что следует устранять и такие причины! – завершил отец Тимофей, прихлопнув правой ладонью ползущее вверх по руке себялюбие.

III

На веки вечные умирает только тот, кого не поминают

За две недели до Благовещения, с первым солнцем, достаточным для того, чтобы просохли большие дороги, в Скопье должно было прибыть посольство Андроника II Палеолога, императора всех императоров. Все придворные были заняты приготовлениями, в окнах не смели появляться облачные дни, и любая складка, даже на платочке, должна была лежать в соответствии со строгими правилами протокола. Мне приказали тщательно отобрать несколько повестей, которые будут предложены высоким гостям. Дело нешуточное. Все они, вельможи, пользуются особым доверием самого василевса, ученые люди, говорят на многих языках, знают силу тайн, повидали мир – от Иерусалима до Рима, от Александрии до Киева – и титул у каждого состоит более чем из семнадцати званий. Теперь вот приедут и к нашему королю, заключат с ним важные договоры. Им должно предложить все самое отборное, и в том числе несколько повестей.

– Ты отвечаешь за то, чтобы все было как полагается, в противном случае можешь заказывать надпись на свой надгробный камень! – сказали мне, и было понятно, что они заранее радуются моему поражению.

Принялся я перебирать все, что у меня в ризнице лежало в особом месте. Всем можно гордиться. Но все равно страшно – ведь это греки! Ведь они могут и нахмуриться, если увидят, что каракулей и строк оскорбительно много по сравнению со словесами, особенно если повесть из-за этого слишком медленно развивается или бессмысленно блуждает. Все, буквально все, решил я проверить, до последнего молчания. И все, с самого начала, попытаться предусмотреть. Не натрет ли им мозоль это слово? Придется ли по вкусу это? Не слишком ли много вставлено ветра? Что, если кто-то из них простудится? А не дать ли им послушать наши сказки? С другой стороны, они ведь приедут из аристократического Царьграда, как бы не стали смеяться над нами, как бы не подумали, что я обращаюсь к ним слишком запросто, без должного уважения или столичной сдержанности?

Так проводил я дни и ночи. Сомнения одолевали меня, и в результате все, что представлялось мне изначально хорошим, теперь стало казаться плохим. В конце концов решил – будь что будет, от меня не требуется ничего необычного, просто хорошо сделать свое дело…

Гости прибыли точно в срок. В первую неделю, жалуясь на усталость, они рано уходили спать. Но однажды во время ужина слуги вместе с вином подали и мои повести. Совершенно пресные, безо всяких приправ, в обычной глиняной посуде. Греки начали перешептываться, и я сперва подумал, что они и прикоснуться не захотят к нашим славянским сказаниям. Один из них натянул шапку на лоб и уши, гадливо сморщил губы, словно его угостили тухлой рыбой. Другой сложил руки на животе, давая понять, что он уже вполне сыт. Третий, не зная, куда деваться, процедил, что попробует чуть-чуть, чтобы не обидеть многоуважаемого сербского короля.

Однако прошло совсем немного времени, как он решил повторить. Потом отпил глоток вина и взял еще. Другой экзарх смущенно присоединился к нему. Довольно поцокали языками, переглянулись, что-то воскликнули по-гречески. Тут и первый снял шапку, и не успел я глазом моргнуть – не осталось ни слова, посланники с удовольствием послушали даже заключительное молчание, то, что было на дне посудины. Потом все трое по очереди стали нахваливать:

– Всего в меру! Настоялась хорошо, а все значения остались свежими! Ничего не скажешь, и начинается, и заканчивается как раз вовремя! И не тяжелая, от нее не пучит! Но и не слишком легкая, не празднословная!