Читать книгу "Осада церкви Святого Спаса - Горан Петрович"

– Ничего другого до самого Константинополя не хотим и слушать, лично перескажем ее прямо на ухо василевсу Андронику!

– Конечно, срок пребывания посольства строго ограничен и у нас больше на это не будет времени, но если бы кир Милутин проявил щедрость, мы не отказались бы взять с собой в Ромейскую империю хотя бы по одному вьюку каждой повести!

Государь готов был бы все отдать в подарок, даже то, чего у него нет, настолько ему хотелось, чтобы во дворцах и на площадях столицы империи пересказывали повести о нем самом, о красоте и богатстве рашских земель. Меня же, пажа, конечно, никто ни о чем и не спросил. Мое дело было собрать все, чем может гордиться отечество.

И вот ведь несчастье! Отец Тимофей всего лишь несколько дней назад отправился в Спасов дом, чтобы встретить там праздник Пасхи и привезти королю частичку праздничного канона святого Иоанна Дамаскина. Поют его и в других местах, и в церквах Скопье тоже, но именно в Жиче звучит он особенно радостно. В общем, при дворе нет никого, кто мог бы воспрепятствовать государеву легкомыслию. Можно вернуть назад захваченную врагом территорию, можно из рабства выкупить отрока, ювелир может выковать новую корону, ткач – соткать материю на новые одежды, а вот для хорошей повести нужно, чтобы хорошо потрудилось несколько поколений. Если распоряжаться по-хозяйски, то грекам надо было дать с собой ровно столько, сколько поместится у них в ушах. А больше – ни звука. Нам самим понадобится. Не каждый год бывает урожайным, придут такие столетия, да не одно, что и рассказать будет нечего, и тогда слуге, чтобы выжить, придется обгладывать одну и ту же повесть. Многие народы без следа исчезли не потому, что у них было слишком много врагов, а потому, что о них нечего было рассказать. На веки вечные умирает только тот, кого не поминают. А все остальные продолжают существовать так, как о них рассказывают. И если верх берет суесловие, ядовитое злословие или подхалимолюбие, душа переселяется в ад, а сам ад от всех этих грехов расширяется. И наоборот – горний мир становится шире от тех повестей, в которых перевешивают любовь, истинная справедливость или какая-нибудь другая добродетель. Позволить чужестранцу по его разумению распоряжаться всем этим равнозначно тому, чтобы встать на край пропасти.

Но даже рассказать об этих соображениях мне было некому. Греческое посольство увезло на вьючных мулах более половины того, что хранилось в королевских кладовых. Чтобы переписать оставшееся, много времени не потребовалось. Настоящее запустение, если не считать слишком длинных повестей, превозносящих великоименитого, и нескольких покороче, которые чрезмерно возвеличивают дворян.

IV

Красные пятнышки на белом полотне

Вскоре, всего несколько дней спустя после благословенного праздника Воскресения Христова, мы узнали от приставленных к сетям вестников разнесшиеся слухи о том, что монастырь Жича осажден войском болгар и куманов. Предыдущей ночью гарнизон города Маглича был уничтожен. Церковь Святого Спаса, в которой короновали наших правителей, оказалась беззащитной, в кольце опасных врагов.

Великоименитый решил не задерживаться с выступлением даже ради того, чтобы лучше подготовить войско к походу. Все должно быть готово до полудня! Весь дворец наполнился гомоном человеческих голосов, звяканьем мечей и кольчуг, криками птиценосцев, щебетом садовых скворцов, клекотом ничего не видящих соколов, беготней слуг, занятых подготовкой к дороге и особенно подбором необходимых одежд… Государева дочь Анна в своей опочивальне спешно вышивала вдоль края шейного платка прощальную молитву о скором возвращении отца, о счастливом исходе боя. Время от времени игла прокалывала кожу на ее розовых пальчиках, и тогда слова молитвы перемежались приглушенным вздохом, а на белом полотне оставались красные пятнышки.

Все давно знали, что я никогда не участвую в военных походах. Моим делом было после любых успешных военных действий отделить от трофеев военные сообщения, прежде всего те, которые прославляют героизм, и из них составить и рассказать повесть, которая бы убеждала народ в нашей силе, а всем будущим врагам ослабляла храбрость. И все же, в этот день одно дело я обязан был сделать. Войско, наряду с обычными необходимыми вещами, всегда брало с собой и повесть, которая заканчивалась победой, и без такой повести и речи быть не могло о начале кампании…

Все как нарочно плохо, все! Этого я и боялся. Во всех наших кладовых не было ничего похожего. Ни одно из оставшихся сказаний не говорило об избавленном от врага монастыре. И даже будь у меня больше времени, мне не удалось бы сплести такую повесть, которая давала бы хоть поверхностную надежду. Ничто из найденного мною не указывало на то, что великоименитый и его воины доберутся до ворот Спасова дома Разум мой объяло отчаяние. Я прекрасно понимал, что могущественный государь ни на час не отложит выступление из Скопье. Так я решился идти с ними, чтобы хоть как-то помочь двигаться вперед.

На меня и раньше мало кто обращал внимание. Одеться я постарался самым подобающим образом, тайком вывел из конюшни первую попавшуюся кобылу и перед самым дворцом удачно влился в колонну. Все те истории, в которых я терпеливо улучшал погоду, увезли с собой греки. В Скопье дул Горник, северный ветер, тот самый, который развязывает все золотые солнечные ленты. Король Милутин вытащил из-за пазухи платок с молитвой, вышитой принцессой Анной, взмахнул им и отдал команду:

– Вперед!

И войско выступило безо всякой повести.

Двадцать четвертый день

I

Тонкие бумажные картинки, ретушированные иллюстрации, блестящие украшения из фольги и обычные газеты

Еще вчера обыкновенные маленькие окна, через которые большинство людей с улыбкой приветствовало знакомых и где по воскресеньям грелись на солнце подушки, а вокруг корки хлеба собирались синицы, горлицы и воробьи, вдруг превратились в отверстия, ведущие в глубокую пропасть, через которые проклинали и род и семя соседей, через которые вывешивали новые флаги и через которые начали дуть старые сквозняки, методично выдувавшие из всего смысл и чувства.

Каждый день в оконные рамы вставляли тонкие бумажные картинки. А так как окон и, соответственно, видов из них было несколько миллионов, типографии работали без передышки. Целые специальные службы занимались тем, что вырезали, перекраивали и заново монтировали идиллические, залитые солнечным светом отечественные пейзажи. За границей за большие деньги закупались, вообще-то бесплатные, проспекты преуспевающих корпораций, каталоги фирм, производящих высокотехнологичную продукцию, рекламные образцы лучшей жизни и другие искусно дизайнированные изображения. Большой спрос был на грубо отретушированные иллюстрации и хвалебные сочинения в стихах и прозе, взятые из учебников о здоровом народном прошлом. Расходовались кипы блестящей фольги из какого-то далекого будущего. Счастье было совсем близко, рядом с каждым, нужно было только протянуть руку и зачерпнуть из этого изобилия. Между тем, стоило прислониться лбом к какому-нибудь из этих фальшивых видов за стеклом, и человека настигала гибель.

А в течение ночи, устраняя все следы исчезнувшего, кто-то снова вставлял в окна разноцветные витражи, и несчастный случай повторялся снова. Правда, качество бумаги раз от раза становилось все хуже. Фотографии теряли точность и стабильность, утренняя поза уже к вечеру устаревала. Бесконечные рулоны грязноватой газетной бумаги вытеснили фарфорово гладкие художественные иллюстрации на мелованной бумаге. И все в конечном счете свелось к обычным страницам ежедневных изданий, к неизбежным заголовкам, отпечатанным крупными буквами (о постоянно меняющихся общих интересах), к страницам, густо заполненным священными словами (без передышки в интервалах). И непонятно было, что же хуже – оставлять такие размножившиеся, но уже на следующий день желтеющие окна, чтобы они хоть как-то защищали и решительностью тайных в них заявлений, и несомненностью опубликованных документов, и изображением неподдельно собственноручных подписей, или же устранять их все подряд, чтобы ясно увидеть ужас того, что творится.