Читать книгу "Скала Таниоса - Амин Маалуф"

И когда он приступил к повествованию, красно заговорил, пышно. «Случилось это в один из тех июльских дней, какие никому в деревне не по сердцу. Воздух сух и душен. По дорогам, что ни шаг, попадаешь в пыльное облако, поднятое стадом. Двери и окна, невзирая на это, все равно продолжают открывать, но так тихо — ни один ставень не стукнет, ни одна дверная створка на своих петлях не заскрипит. Знаешь, будто само лето затаило дыхание!»

По правде сказать, жители Кфарийабды с трудом переносили подобное пекло. У них пропадала всякая охота разговаривать, они почти ничего не ели. С утра до вечера только и делали, что присасывались к кувшину, тщась утолить жажду, запрокидывали его над головой, потом, отчаявшись, выплескивали воду себе на лицо, на волосы, на одежду. И, что бы ни случилось, даже носа не высовывали за порог, пока там не посвежеет.

Шейх тем не менее принимал кое-каких посетителей. Чужаков, заезжих. В тот день Ламии выпало подавать им кофе, ведь слуги, само собой, расползлись по своим углам и завалились дремать, вот, стало быть, она, держа в руках поднос, вошла в Залу с колоннами. Потом опять-таки не кто иная, как она, явилась, чтобы убрать пустые чашки. Шейха на его обычном месте не оказалось. И странное дело: золоченый мундштук его кальяна валялся на полу. Обычно, вставая, он машинальным жестом наматывал трубку на горлышко сосуда с водой так, «чтобы мундштук ни с чем не соприкасался, оставаясь чистым».

Выйдя в коридор, Ламиа услыхала тяжкое сопение, оно доносилось из комнатки, временами служившей укромным приютом для бесед, не предназначенных для посторонних ушей. Шейх был там, в потемках, он стоял на ногах, но, обессиленный, прижался лбом к стене.

— Наш повелитель нездоров?

— Пустое, дочь моя.

Но голос звучал придушенно.

— Лучше бы присесть, — сказала она, нежно беря его за руку.

Шейх выпрямился, дыхание стало ровнее, он встряхнулся, пригладил пальцами виски.

— Ничего страшного. Жара, только и всего. Главное, помалкивай. Никому ни слова!

— Клянусь, — отвечала она. — Именем Христовым!

Она взяла крестик, что носила на шее, поднесла его к губам, потом прижала к сердцу. Вполне удовлетворенный хозяин потрепал ее по руке и вернулся к своим гостям.

По-видимому, кроме этого заурядного недомогания на почве летней жары, в тот день больше ничего не произошло. Но для Ламии что-то изменилось, она по-иному увидела этого человека. До сих пор она питала к нему почтение, смешанное с изрядной дозой настороженности, и, подобно многим другим женщинам, боялась остаться с ним наедине. А тут она приметила, как вздуваются вены у него на висках, как на лбу порой прорезаются морщины, словно полчище забот внезапно накинулось на него, и она уже подстерегала момент, чтобы остаться с ним с глазу на глаз. Желая просто удостовериться, что с ним все в порядке.

Под личиной законной обеспокоенности в ее сердце прокрались, до поры прячась в тени, другие чувства. Для шейха как «осаждающего» ее жалость была настоящим троянским конем, проникшим в крепость. Хотя он сам ничего не предпринимал, чтобы его туда протащить. Для некоторых внушить к себе сострадательную нежность — одна из уловок в любовной игре, да он-то никогда не хранил в своем колчане подобных стрел!

Прошло несколько дней, прежде чем Ламиа нашла новый повод увидеться с шейхом без свидетелей, чтобы спросить, не испытывает ли он еще и теперь какого-либо недомогания. Он звонко прищелкнул языком, что на деревенском наречии означало «нет», однако она была уверена, что он солгал.

А рассказал ли он о том неприятном случае своей супруге?

— Ни одной живой душе! Еще не родился тот, кто услышит от меня нытье!

Чтобы его успокоить, Ламиа повторила свое обещание помалкивать, еще раз приложив крестик к устам и к сердцу. Пока она исполняла сей нехитрый и благочестивый ритуал, шейх взял левую руку женщины и на краткий миг пожал ее, словно разделяя принесенную ею клятву. Затем он удалился, более на нее не глядя.

Она поймала себя на том, что глядит ему вслед с умиленной улыбкой. «Еще не родился тот, кто услышит от меня нытье!» — сказал он. Воображал, что говорит, как пристало мужчине, но для женских ушей это прозвучало как бахвальство маленького мальчика. Ламиа вспомнила, как ее младший братишка, когда ему поставили банки, заявил то же самое, слово в слово. Нет, она решительно не могла и дальше смотреть на властителя селения ни так, как он сам хотел, чтобы на него смотрели, ни так, как смотрели на него другие. И когда кто-нибудь заговаривал о нем при ней, а это случалось по многу раз на дню, эти слова отзывались в ее сознании уже по-иному — одни раздражали, другие радовали или тревожили, но равнодушной никогда не оставляли, она перестала видеть в сплетнях то, чем они, по существу, и являются: способ развеять скуку. Ей уж никогда больше не захотелось прибавить к ним и свою щепотку соли.

Подчас, когда поселянки заходили слишком далеко в своих похабных намеках, у нее возникало искушение заткнуть им рты.

Но она сдерживалась, она даже через силу старалась подражать их хихиканью. Ведь стоило ей хотя бы раз заставить их замолчать, как она тотчас стала бы для них чужой, ее имя тут же угодило бы в мясорубку их пересудов. Сохранить их расположение куда лучше! Но если Ламиа и действовала подобным образом, то не из хитрого умысла: такой уж она уродилась, ей нигде не было так хорошо, как в эти часы, когда она молчаливо растворялась в толпе женщин с мокрыми руками, убаюканная гулом их надтреснутых голосов, их подначками и болтовней.

Однажды — вероятно, то было в середине сентября или чуть позже, — войдя в задымленный дворик, где пекли хлеб, она услышала, как все аж покатывались со смеху. Она присела на камень возле «саджа» — круглого вогнутого железного листа, под которым потрескивали на огне веточки дрока. Подружка взяла на себя труд ввести ее в курс дела:

— Мы как раз говорили, что он вот уж несколько недель вроде как остепенился, ничего не слыхать о его похождениях…

Когда в селении говорили «он» или «его», не считая нужным что-либо пояснять, каждый знал, о ком идет речь.

— Это шейхиня его к рукам прибрала, — заверила женщина почтенных лет, с помощью подушечки приминая тесто к раскаленному железу.

— Шейхиня? Вот уж нет! — сказала другая. — Я только вчера сидела подле нее, и она мне сообщила, что на той неделе едет с сыном в Великое Загорье, собирается всю зиму провести у матери. Если б она сумела снова завоевать привязанность мужа, с чего бы ей тогда уезжать?

— А может, он заболел, — вставила третья.

И обернулась к Ламии, которой потребовалось все ее присутствие духа, чтобы отозваться небрежным тоном:

— Если бы заболел, было б заметно.

Там была, сидела на камне бок о бок с ней, одна старуха, такая молчаливая и до того древняя, никому и в голову не приходило, что она может следить за разговором. Однако же она сказала:

— Так, стало быть, он без ума влюблен.