Читать книгу "Самарканд - Амин Маалуф"

На исходе томительного и неспешного дня, покончив с дневными заботами, жители Самарканда, бывало, забредали в тупичок неподалеку от Перечного рынка, где меж двух питейные заведений можно было развлечься. Нет, не пригубить ударяющего в ноздри согдианского вина, а вдоволь потешиться над каким-нибудь бедолагой-пьянчугой: повалить несчастного наземь, в пыль, осыпать ругательствами, пригрозить ему адом, чей огонь до скончания веков будет напоминать ему о вине-искусителе.

После одного такого случая летом 1072 года и родилась на свет рукопись «Рубайят». Омару Хайяму было в ту пору двадцать четыре года, в Самарканд он пришел совсем недавно, По своей ли воле или воле провидения оказался он в тот вечер в харабате[2]? Как бы то ни было, бродить по незнакомому городу с широко открытыми глазами было для него сродни глотку хорошего вина. По Ревенной улице, прижав к груди яблоко, от кого-то улепетывал, так что пятки сверкали, мальчишка; на Суконном базаре в глубине чуть приподнятой над площадью лавки шла игра в нарды, — при свете масляной лампы бросали кости, кляли друг друга, задавленно усмехались; в аркаде Канатчиков у источника остановился путник, набрал ледяной воды в сложенные ковшиком ладони, наклонился над ними, вытянул губы, словно желая поцеловать в лоб спящего ребенка, и вобрал ими в себя благословенную влагу, после чего провел мокрыми руками по лицу, пробормотал слова признательности, подобрал с земли половинку пустого арбуза и поднес в ней воды своей скотинке. Мельчайший штришок умирающего дня подмечал глаз Хайяма.

На площади Торговцев копченостями к нему приблизилась женщина на сносях. Подняла чадру: ба, да ей едва исполнилось пятнадцать! Не проронив ни звука, не улыбнувшись своими по-детски припухлыми губами, взяла у него из рук горсть жареных миндальных орешков, только что купленных. Ничуть не удивился Омар, поскольку знал: по древнему самаркандскому поверью будущая мать может смело разделить с приглянувшимся ей незнакомцем его пищу, тогда ребенок будет так же хорош собой, строен и благороден лицом, как он.

Омар гордо грыз оставшиеся орешки, глядя ей вслед, пока его слуха не достиг вопль, заставивший его поспешить туда, откуда тот доносился. Вскоре он оказался посреди разъяренной толпы, окружившей валяющегося в пыли старика с иссохшими конечностями и седыми космами на смуглом черепе. Его стоны и крики превратились в одно долгое нескончаемое стенание. А глаза с мольбой обратились к подошедшему юноше.

Довольные зрелищем зеваки образовали круг, в центре которого орудовали десятка два молодцев с воинственно развевающимися бородами и дубинками в руках. Один из них, подметив возмущенное выражение лица Хайяма, бросил ему примирительное:

— Пустяки, это всего лишь Долговязый Джабер!

Омар вздрогнул.

— Джабер, друг Абу-Али[3]! — потрясенно вырвалось у него.

Мало ли Абу-Али на Востоке; Но когда ученый человек в Бухаре, Кордове, Балхе или Багдаде вот так, с благоговением, произносит это имя, сомнений быть не может речь идет о князе философов, прославившемся на Западе под именем Авиценна. Омару не привелось знать его, он родился через одиннадцать лет после его смерти, но он почитал его как первейшего мудреца своего поколения, превзошедшего все науки, как настоящего апостола Разума.

— Джабер, любимый ученик Абу-Али! — снова прошептал Хайям.

И хотя он впервые видел его, беспримерная и горькая участь Джабера ему была хорошо известна. Авиценна видел в нем продолжателя своих медицинских и философских изысканий, восхищался его умением аргументировать свои мысли; единственное, в чем он его упрекал, — в слишком жесткой проповеди идей. Это стоило Джаберу нескольких заключений под стражу и трех публичных бичеваний, последнее из которых состоялось на главной площади Самарканда: тогда на глазах близких ему людей он получил сто пятьдесят ударов плеткой из бычьих жил. И так никогда и не оправился от унижения. В какой момент его безрассудство перешло в безумие? Вернее всего после смерти жены. С тех пор он и слонялся нетвердой походкой по городу, выкрикивая кощунственные слова. Одежда его превратилась в лохмотья. За ним вечно увязывалась стайка мальчишек, которые смеялись над ним, хлопали в ладоши и бросали в него острые, больно ранящие камешки.