Читать книгу "Задержи дыхание и другие рассказы - Ольга Гренец"

за поездки в Ист-Бэй. У меня прямо паническая атака: вот-вот нагрянет следующий заказ, и придётся ехать как раз туда.

Тёмно-синие солнцезащитные очки и выцветшая куртка придают Шпаци вид отчаянного пилота биплана. Простая коричневая бейсболка низко надвинута на лоб, коротко остриженные волосы, те, что видны, обесцвечены до полной белизны. Забавно, как её мысли перескакивают с темы на тему. Хотела бы я знать, о чём она сейчас думает.

– Ну как, составишь мне компанию нынче в Шаббат? Родителям понравится история, как ты сбежала из Восточного Берлина.

– Не уверена, что смогу долго заниматься этой работой. Я и правда подумываю вернуться в Берлин, – говорит Шпаци.

– Да мы же только что познакомились!

Она смеётся.

Я продолжаю гнуть своё:

– Вернуться в Берлин – в этом действительно чувствовалась бы насмешка судьбы.

– Вот и я говорю, – кивает она. – Ирония – главный мотив всей моей жизни.

– Дашь мне шанс? – спрашиваю я. – Почему бы и мне не переехать с тобой в Берлин? У меня два израильских племянника переехали в Берлин, забавные фотки постят в инстаграме.

Она заводит мотор, и я вытаскиваю из машины пакеты с продуктами.

– Спасибо, – говорю, – за поездку. Просто запомни: я готова на всё.

Шпаци опять бросает на меня взгляд, смотрит теперь серьёзно, но в конце концов давит на газ.

Ловлю своё отражение в стекле входной двери многоэтажки и глубоко вздыхаю. Родители ждут. Надо сделать над собой усилие, подумать о чём-то другом, расслабиться и придать лицу выражение: «Слышу, слышу. Но отвечать не собираюсь». «Держись, – говорю я себе, – не поддавайся на провокации, даже если отец раскритикует хлеб и вино, которые ты принесла, а мать будет приставать с новыми сайтами знакомств».

Нажимаю в лифте на шестнадцатый этаж, ставлю сумки на пол, достаю телефон и добавляю Шпаци вместо обычных двадцати сто процентов чаевых.

«Если твоя ирония превратится в навязчивую мелодию, вспомни обо мне», – пишу я в комментах.

«Шпаци, – думаю я, когда лифт останавливается с громким “дзинь!” и раздвигает двери. – Шпаци. Завтра я напишу ей, что будущее за Берлином. Возьми меня с собой. И она откликнется. Она ответит: “Хе-хе, ты милая и отчаянная, даю тебе второй шанс”». Слава богу, ответ придёт только завтра, потому что сегодня… сегодня за ужином с родителями она будет моим «ядерным потенциалом сдерживания».

Птица

Маша с мамой, беременной на тридцать девятой неделе, с бабушкой и дедушкой, которые прилетели из Тель-Авива в Сан-Франциско и собираются провести здесь полтора месяца, едут из аэропорта домой.

Маша за рулём своего универсала. Ей не хочется пороть горячку, но она должна поскорее вернуться, высадить родственников и подготовиться к вечернему семинару. Поездка длится бесконечно. Бабушка с мамой переругиваются на русском. У Маши неважный русский, и лучше бы ей и дальше не вникать в этот их базар, но тут она слышит, как бабушка бросает матери: «Ты губишь себе жизнь», и великолепно всё понимает.

Дедушка на заднем сиденье пускается в длинный анекдот. Мама последний раз огрызается на дедушку, переводит дыхание и повторяет за ним по-английски. Для Маши. «И вот приходит пора Аврааму вести Сарру в больницу… Ti dumayesh, eto k mestu, papa?» Мама переходит на русский, и Маше не разобрать, забавляет ли маму паясничанье деда или скорее расстраивает. Вполне вероятно, что, собираясь рожать, она не готова иронизировать на эту тему. Маша украдкой поглядывает на мать, но всё равно не может сказать наверняка. Мама ёрзает, теребит ремень безопасности, который сильно впивается в живот, и не смотрит на Машу.

– В самолёте рассказали, – оправдывается дедушка.

Мама продолжает переводить:

– Стало быть, у Авраама и Сарры должен родиться ребёнок. В больнице врач объявляет, что у них есть новый аппарат, который позволит отцу взять на себя часть схваток: «Хочешь попробовать? Не будь трусом, давай попробуй! Don’t be chicken, go ahead and try it».

– Don’t be a chicken, – поправляет Маша.

– Не будь занудой, – говорит мама. И деду: – Okay, davai dalshe.

Маша останавливается на красный свет и посреди перекрёстка видит птицу. Невзрачную городскую птицу с тусклым серым тельцем и взъерошенными перьями на шее. С птицей явно что-то неладное: то ли лапка сломана, то ли крыло. Она лихорадочно семенит, пытаясь выбраться из страшного места, но у неё ничего не получается, и она продолжает описывать круги, мешая движению по трём полосам. Зелёная стрелка горит над четвёртой, и машины, которым нужно свернуть налево, вынуждены объезжать птицу.

Светофор вот-вот переключится. Маша бросает взгляд на маму, в этот момент мама отворачивается. Маше видна мочка маминого уха, которая выглядывает из-под волны распущенных волос. Она не хочет смотреть на то, что сейчас произойдёт. Зелёная стрелка всё ещё горит. Маша поглядывает на бабушку и дедушку в зеркало заднего вида. Оба наблюдают за птицей. Дед, продолжая свою историю, вклинивается в пространство между водителем и пассажиром и загораживает, как думает Маша, жену. Бабушка откидывается на сиденье.

Мама переводит:

– Врач устанавливает шкалу боли на десять процентов и объясняет, что десять процентов, вероятно, больше того, что когда-либо испытывал Авраам. Но Авраам чувствует себя хорошо – боль не слишком беспокоит его. Врач настраивает машину на двадцать процентов. Авраам всё ещё в порядке, а Сарре намного лучше.

Деду должно быть видно, что происходит с птицей, но он не выдаёт себя ни единым словом – даже интонация его не меняется. Маша снова глядит в зеркало, и ей мерещатся слёзы в глазах у деда, мерцание влаги. Вернее всего, это ничего не значит, и Маша задаётся вопросом, не от него ли она унаследовала синдром слезящихся глаз: всякий раз, когда во время разговора она возбуждается, у неё текут слёзы. Но очень может быть, что дедушка просто устал после длинного перелёта.

Мама продолжает переводить:

– Поскольку Авраам чувствует себя хорошо, а Сарре процедура явно идёт на пользу, врач переключает устройство на пятьдесят процентов. Удивительно, но артериальное давление у Авраама в норме, он даже может говорить. Сарра рожает ребёнка, все ликуют, все счастливы.

Меж тем никто как будто не осознаёт происходящее прямо у них на глазах. Птица машет здоровым крылом, отрывается на несколько сантиметров от земли и падает обратно на дорогу. Маше нужна всего лишь минутка. Она готовится расстегнуть ремень безопасности, открыть дверь, подбежать к птице, подхватить её и отнести в безопасное место, но светофор переключается. Впереди три полосы поперечного движения. Птица исчезает под колёсами, затем, изуродованная, возникает снова, дёргается. Маша чувствует, как холодеют кончики пальцев. Она смотрит, не в силах отвести взгляда. Проезжают новые машины. Птица опять дёргается и замирает.

Мамин голос теряет всякую выразительность, но она продолжает переводить:

– Авраам, значит, и Сарра возвращаются домой и у входной двери натыкаются на мёртвого соседа.

Она замолкает. Маша догадывается: маме не нравится анекдот. Она находит его оскорбительным.

– Теперь, наверное, можно смеяться, – сухо говорит мама. Поворачивается к отцу и требует объяснений: – Ну и о чём это? Что ты хочешь сказать? Считаешь, мне надо было делать аборт? Chto ti imeyesh v vidu?

Свет всё ещё красный. Маше нужно как можно скорее домой. Дед объясняет шутку.

– It’s simple! Abraham wasn’t father, – говорит он по-английски. – Neighbor was father[5]. – Он хохочет и хлопает по подголовнику дочери, прежде чем откинуться назад. С торжеством, думает Маша. Бабушка вторит его смеху, Маша с мамой молчат.

Мама кладёт руку Маше на колено, и Маша поворачивается к ней, ища в мамином лице отражение собственных чувств, дружеского участия. Но мать не смотрит на неё. Она командует, словно Маша всё ещё учится водить машину: «Зелёный. Поехали».

Маша сбрасывает материну руку и жмёт на педаль. Она размышляет о том, что ожидает её будущую сестру. Кто-то,