Читать книгу "Голоса за стеной - Григорий Соломонович Глазов"

с двумя своими заместителями, Владимир Иванович с единственным своим, находчивый штукарь Миша Бондарь и Гриша в качестве секретаря. Предложили было собрать всех начальников бюро, но Владимир Иванович это предложение отклонил; он сторонник малочисленных комиссий, потому что при многолюдье неизменно выходит, что кого-то или неправильно поняли, или превратно истолковали, или даже вообще кто-то ничего подобного не говорил, а сказал то-то и то-то. Чтобы не было всех этих «казала-мазала», Владимир Иванович имел обыкновение на подобных заседаниях протоколировать каждое слово. Для этого и приглашался Капустин, который, в противовес многим недостаткам, обладал тем достоинством, что знал скоропись.

Заседание шло, Гриша писал автоматически, не вникая в смысл, и припоминал выражение, промелькнувшее сегодня утром на суровом лице Владимира Ивановича…

Утро неожиданно выдалось стеклянно-ясным.

Гриша спустился по лестнице и у троллейбусной остановки увидел высокую фигуру Родионова. Он раскрыл было рот, чтобы поздороваться, но Владимир Иванович его опередил:

— Этюды свои… или как они там у тебя называются… летние, в общем, свои наброски захватил? Так я и знал. Ну-ка сбегай, не поленись, я подожду здесь.

Гриша вернулся с небольшим газетным свертком и протянул Владимиру Ивановичу.

— Сам мне покажешь, растолкуешь, что к чему.

Гриша кивнул. Сегодня настроение у него было не совсем такое, как в последние дни: солнце. Сверкали окна трамваев, нити рельсов, пешеходы на остановках вежливо пропускали друг друга в вагоны, заботливо подсаживали женщин; улыбались дети, пробегая в свои школы. От вокзала доносилось тяжкое пыхтение, поднимались в воздух легчайшие золотые клубы пара и, пронизанные солнцем, мягко таяли. Над черными с позолотой тэцовскими градирнями, похожими на гигантские и пузатые крепостные башни, плавали, клубясь, окутывая солнце, серебряные и золотые облака. Светились дома, зрачки, ресницы, желтые деревья по сторонам тротуаров и каждая клеточка человеческого естества.

Под виадуком, откуда из-за глубокой тени краски солнечного утра казались еще радостней и ослепительней, Гриша, отвернув край газеты, вытащил из пачки акварелей верхнюю и с туманной какой-то улыбкой показал. На суровом лице Владимира Ивановича мелькнули растерянность и какое-то детское удивление.

«Ага, то-то! — торжествующе, но без злорадства подумал Гриша. — Это на вас такое впечатление… А мне каково?»

И тут он впервые спросил себя: а не приукрасил ли он Люду в своем портрете, не наделил ли ее чертами, каких в ней вовсе и не было? Ведь прошло уже больше двух месяцев, разлука стала даже и не фактом, а образом жизни, надежды на новую встречу нет, в таких обстоятельствах судишь о происшедшем безжалостно. В изображение на портрете не мудрено влюбиться даже Владимиру Ивановичу. А если бы он увидел Люду живую? Так же отнесся бы к ней, как к этому портрету?

Гришу озадачило, что он задал себе такой вопрос. Трезво судить о Люде ему не приходилось. Быть может, это начало избавления?

Пока Родионов, пораженный, молча разглядывал одну за другой акварели и наброски углем и маслом, Гриша сосредоточенно, стараясь ничего не пропустить, перебирал те качества Люды, которые можно было истолковать как отрицательные.

Но в результате все, что он собрал, оказалось двойственно. Даже те черты, которые плохо характеризовали Люду по отношению к нему, делали ее идеальным членом ее большой семьи, ради верности которой она пожертвовала Гришей: нетребовательность и легкомыслие обеспечивали ей свободу общения, а размытое чувство собственности со всеми вытекающими отсюда смещениями традиционных понятий позволяли без осложнений и драм ревности сохранить личную свободу и ей, и всем, кто, несомненно, был ей небезразличен…

Нет, развенчания не получилось. Во всяком случае, на свойственного ей в портрете не было. И нереальных преувеличений тоже. Не так все просто…

Гриша прикрыл глаза. Но уже в следующий миг он продолжал стенографировать и, прерываемый Владимиром Ивановичем, успевал еще подумать, как четко весь его отпуск укладывается в два неравноценных периода: «до похода в кино» и «после»…

— Капустин, а ты как думаешь?

Гриша торопливо пробежал последние фразы, записанные механически.

Г л а в н ы й  к о н с т р у к т о р  Е л и з а р  И л ь и ч. Я не понимаю, почему все-таки нельзя представить альбом запчастей в виде чертежей?

В л а д и м и р  И в а н о в и ч. Потому что нигде в мире это не принято. Потребителю надо дать рисунок, и по рисунку он узнает вышедшую из строя деталь.

Е л и з а р  И л ь и ч. Но есть же гарантийные мастерские, там работают специалисты…

М и ш а  Б о н д а р ь. Вы бывали в Колумбии, Елизар Ильич?

Е л и з а р  И л ь и ч. Что за странный вопрос?

М и ш а  Б о н д а р ь. Вы уверены, что там гарантийки работают, как у нас?

Е л и з а р  И л ь и ч. Миша, если вы можете предложить решение, ради бога, с меня бутылка самого лучшего коньяка.

М и ш а  Б о н д а р ь. Елизар Ильич, у меня для измерения коньяка существует только одна единица — ящик. Не пытайтесь найти примитивное решение. Каталог необходим, и его придется рисовать. Ищите художников.

Е л и з а р  И л ь и ч. Но это будет такая же канитель, как и с Внешторгиздатом! Художникам плевать на наши сроки. У них свои сроки и свои требования.

М и ш а  Б о н д а р ь. А вы удовлетворите их требования — и все будет о’кей.

Вот на этом месте и был приглашен высказаться Гриша.

— Не знаю, — робко сказал он.

— Чего не знаешь? — нахмурился Владимир Иванович. — Не знаешь, как рисовать каталог? Так я знаю, что ты этого не знаешь. Примерно сколько уйдет на это времени, если пригласить художника и как следует уплатить?

— А сколько там деталей?

— Со всеми винтиками и гаечками больше сотни.

Гриша подумал, несмело улыбнулся и сказал:

— Не знаю. В туши, наверное, дней десять.

Елизар Ильич жизнерадостно хмыкнул, а Бондарь оскалил белозубый рот:

— Ты, герой труда! — И обернулся к Родионову. — Ну кого вы спрашиваете, это же дитя.

Владимир Иванович пристально поглядел на Гришу, и дискуссия возобновилась, а Гриша снова уткнулся в протокол.

В четвертом часу все в том же составе собрались на совещание у главного инженера.

Может быть — и даже наверно, — Владимир Иванович у себя в кабинете не желал накалять обстановку. В конце концов, что ему? Его дело — выяснить детали. Он и выяснил. Решать надлежало главному инженеру, а он о прохладе не заботился, и температура совещания помаленьку дошла до такого накала, что простодушный Елизар Ильич завопил:

— Да почему этим обязан заниматься конструкторский отдел?

Бондарь со свойственной ему оперативностью уже успел побывать в художественном фонде. Там его принял технический директор и, когда Бондарь изложил ему просьбу завода, скорчил мину, объяснив, что художественный фонд, конечно, не откажет в помощи производству и исключительно ради тружеников отечественной промышленности сделает все быстро и недорого, если завод в свою очередь окажет худфонду помощь металлом. На вопрос, что значит недорого и что значит быстро, технический директор ответил: два месяца и