Читать книгу "Неслучайные встречи. Анастасия Цветаева, Набоковы, французские вечера - Юрий Ильич Гурфинкель"

на небольшом скалистом острове и соединили с берегом коротким мостом. Вероятно, при попытках штурма мост поднимали, чтобы неприятель не мог туда проникнуть с суши. Построили его в 1160 году. В те времена это был единственный транспортный путь из Северной Европы в Южную. Именно здесь он проходил через Сен-Бернарский перевал, а Шильонский замок стоял у него на пути, по-видимому, собирая дань с проезжающих.

Проходим через двор, мощенный булыжником, со всех сторон окруженный толстыми каменными стенами с бойницами. Спускаемся в полутемные подвалы с готическими стрельчатыми сводами, где винные погреба соседствуют с пороховыми кладовыми, а те с тюремными помещениями и местами казни. Здесь пытали и совершали расправы, о чем красноречиво свидетельствует болтающаяся над головой веревочная петля, подвешенная к сводчатому потолку. Замок, по сути, был тюрьмой, а Людовик с прекрасным прозвищем «Благочестивый», как явствует из хроник того времени, держал здесь на цепи некоего «аббата Валу из Корвея».

В просторных верхних помещениях с декоративной росписью располагалась гостиная, где вершился суд и где династия Савойских из поколения в поколение пировала с гостями. В спальных комнатах сохранились маленькие кровати – в те времена спали полусидя, чтобы не захлебнуться во сне после обильных трапез. Трудно представить, как здесь, в верхних комнатах, проходила обыденная жизнь семей графов под аккомпанемент криков пытаемых, доносящихся из нижних помещений.

В 1484 году римским папой Иннокентием VIII была выпущена булла, позволившая преследовать за колдовство. В изданном им трактате по демонологии «Молот ведьм» утверждалось, что христиане должны охотиться на ведьм, а доказательства колдовства могут быть получены с помощью пыток. Это был очень удобный способ отъема имущества и борьбы с инакомыслием. Например, великий канцлер Савойи Гийом де Боломье был обвинен в колдовстве. Вот его и утопили в Женевском озере, прямо у стен цитадели, освободив таким образом место и должность Канцлера для герцогов Савойи, хозяев Шильонского замка.

В дополнение к этому путеводитель сообщает, что в середине XIV века, во время эпидемии чумы в замке содержались и подвергались пыткам евреи, которых, понятное дело, обвинили в отравлениях источников воды, опередив таким образом на шестьсот лет наших соотечественников, придумавших в пятидесятые годы минувшего столетия «дело врачей», якобы сознательно отравлявших кремлевских чиновников.

Но самым известным узником замка стал Франсуа Бонивар, возглавлявший общину в монастыре Сен-Виктор в Женеве, после того как он стал поддерживать идеи Реформаторства. По приказу герцога Карла III Савойского, ярого католика и последователя Римской церкви, Бонивар был схвачен и «без суда и следствия» брошен в подвал Шильонского замка, где провел четыре года, прикованный к столбу. Освободили его из заточения восставшие жители Берна, нынешней столицы Швейцарии. Вот какие страсти бушевали в этой крепости.

Именно Бонивар стал героем поэмы Байрона, почти четыреста лет спустя побывавшего здесь на берегу Женевского озера в трех километрах от Монтрё, в самом знаменитом замке Европы. Он провел здесь два дня, ходил по подвалам, на одном из камней выбил свою подпись, теперь хранящуюся как реликвия.

От этих мыслей меня вдруг оторвал раскатистый смех туристов.

Спрашиваю Дани, отчего такое веселье. Оказывается, развеселила всех дежурная остро́та экскурсовода: сбрасывая тела казненных в озеро, палачи совершенно не заботились об экологии. Вот как! Мороз по коже…

Сквозь узкие бойницы в массивных стенах одной из башен замка почти на уровне наших глаз видна была часть эстакады, по которой в направлении горных ущелий неслись машины. Сидевшие в них люди о чем-то думали или вовсе ни о чем не думали, тем более о пытках и убийствах, происходивших здесь за толстыми каменными стенами.

Слева в полупрозрачном тумане виднелись неподвижные воды озера и контуры небольшого города, неровные тени облаков скользили по зеленым склонам предгорий.

Пора было возвращаться из мрачного средневековья в сегодняшний день. Дани почесал за ухом, сказал часто повторяемое им «да-а-а…» (в данном случае это означало озадаченность человеческой жестокостью), сел за руль нашей «божьей коровки», и мы тронулись в путь, стараясь поскорее забыть тягостное впечатление от зловещей исторической достопримечательности. А я пометил себе в записной книжке найти перевод Жуковского поэмы Байрона «Шильонский узник».

13

Очертания города, которые мы видели издалека сквозь дымку, по мере приближения становились всё четче. Дани развернул на коленях потертую карту и, глядя попеременно то на дорогу, то на карту, объявил, что до Монтрё осталось меньше километра.

«Жизнь, – писал Набоков в «Других берегах» – только щель слабого света между двумя идеально черными вечностями». Щель протяженностью семьдесят восемь лет – это и есть время его жизни.

Он родился в апреле 1899 года, девятнадцать из них прошли в России, в Петербурге, три года в Англии, шестнадцать – в Германии, четыре – во Франции, двадцать – в США. В Америке его постигло серьезное испытание: книги, написанные им по-русски, оказались неинтересны американскому читателю, как ни старалась его литературный агент Альта Грация, подарившая ему и Вере с прозрачным намеком пишущую машинку с латинской клавиатурой, как бы отрезая путь к русскому языку.

Набоков, свободно владевший с детства английским и французским, как личную трагедию воспринял необходимость покинуть родной язык. «Пришлось отказаться, – писал он, – от природной речи, от моего, ничем не стесненного, богатого, бесконечно послушного мне русского слога ради второстепенного сорта английского языка, лишенного в моем случае всей той аппаратуры – каверзного зеркала, черно-бархатного задника, подразумеваемых ассоциаций и традиций, – которыми туземный фокусник с развевающимися фалдами может так волшебно воспользоваться…» Сирин превратился в Набокова. Пользуясь лексиконом энтомологов, этот переход из гусеницы в куколку, а затем в бабочку можно было бы назвать полной метаморфозой, если бы его обе ипостаси не оказались в значительной степени равноценными.

Биографы утверждают, что катализатором переезда семьи стали студенческие волнения в Америке в шестидесятые годы. Ему и его жене казалось – Америка на грани расовой войны. В России и в Европе обычно с этого начинались революции. Революциями Набоковы были сыты по горло.

Опубликованные по-английски книги, и особенно «Лолита», принесли ему мировую известность, а вместе с ней и материальное положение, позволившее перебраться на юг Швейцарии, подальше от суеты больших городов. Здесь они поселились в этом тихом небольшом городке, в гостинице в Монтрё в 1961 году. Здесь поднимался он в горы с сачком, пополняя свою коллекцию бабочек. Здесь же написал свои последние романы – «Бледный огонь», «Ада», «Прозрачные вещи», а оставшиеся два года жизни ушли на подготовку текста на карточках к роману «Лаура и ее оригинал». Завершить его он не успел из-за тяжелой болезни и потому попросил жену и сына карточки