Читать книгу "Думай, что говоришь - Елена Первушина"

Одна единственная деталь, но она запоминается всем, кто в средней школе читал «Героя нашего времени». И когда мы слышим имя «княжна Мэри», первое, что всплывает в нашей памяти – «бархатные глаза».

В «Фаталисте» же автор заставляет Печорина заняться «аналитическим описанием». Возможно, потому, что на этот раз речь пойдет о внешности не женщины, а мужчины. Он начинает с того, что «выдвигает тезис»:

«Наружность поручика Вулича отвечала вполне его характеру».

Потом приводит доказательства:

«Высокий рост и смуглый цвет лица, черные волосы, черные проницательные глаза, большой, но правильный нос, принадлежность его нации (Вулич – серб. – Е.П.), печальная и холодная улыбка, вечно блуждавшая на губах его».

Опять «правильный нос»! Но вот и вывод:

«– Все это будто согласовалось для того, чтоб придать ему вид существа особенного, не способного делиться мыслями и страстями с теми, которых судьба дала ему в товарищи».

В этой череде коротких портретов- зарисовок есть только одно исключение. Это портрет самого Печорина, каким его видит рассказчик в главе «Максим Максимыч». Здесь рассказчик снова прибегает к «аналитическому методу», делая выводы из каждой черты внешности и одежды своего героя и «получая в итоге» описание его характера:

«Теперь я должен нарисовать его портрет.

Он был среднего роста; стройный, тонкий стан его и широкие плечи доказывали крепкое сложение, способное переносить все трудности кочевой жизни и перемены климатов, не побежденное ни развратом столичной жизни, ни бурями душевными; пыльный бархатный сюртучок его, застегнутый только на две нижние пуговицы, позволял разглядеть ослепительно чистое белье, изобличавшее привычки порядочного человека; его запачканные перчатки казались нарочно сшитыми по его маленькой аристократической руке, и когда он снял одну перчатку, то я был удивлен худобой его бледных пальцев. Его походка была небрежна и ленива, но я заметил, что он не размахивал руками, – верный признак некоторой скрытности характера. Впрочем, это мои собственные замечания, основанные на моих же наблюдениях, и я вовсе не хочу вас заставить веровать в них слепо. Когда он опустился на скамью, то прямой стан его согнулся, как будто у него в спине не было ни одной косточки; положение всего его тела изобразило какую-то нервическую слабость: он сидел, как сидит бальзакова тридцатилетняя кокетка на своих пуховых креслах после утомительного бала. С первого взгляда на лицо его я бы не дал ему более двадцати трех лет, хотя после я готов был дать ему тридцать. В его улыбке было что-то детское. Его кожа имела какую-то женскую нежность; белокурые волосы, вьющиеся от природы, так живописно обрисовывали его бледный, благородный лоб, на котором, только по долгом наблюдении, можно было заметить следы морщин, пересекавших одна другую и, вероятно, обозначавшихся гораздо явственнее в минуты гнева или душевного беспокойства. Несмотря на светлый цвет его волос, усы его и брови были черные – признак породы в человеке, так, как черная грива и черный хвост у белой лошади. Чтоб докончить портрет, я скажу, что у него был немного вздернутый нос, зубы ослепительной белизны и карие глаза; о глазах я должен сказать еще несколько слов.

Во-первых, они не смеялись, когда он смеялся! – Вам не случалось замечать такой странности у некоторых людей? Это признак – или злого нрава, или глубокой постоянной грусти. Из-за полуопущенных ресниц они сияли каким-то фосфорическим блеском, если можно так выразиться. То не было отражение жара душевного или играющего воображения: то был блеск, подобный блеску гладкой стали, ослепительный, но холодный; взгляд его – непродолжительный, но проницательный и тяжелый, оставлял по себе неприятное впечатление нескромного вопроса и мог бы казаться дерзким, если б не был столь равнодушно спокоен. Все эти замечания пришли мне на ум, может быть, только потому, что я знал некоторые подробности его жизни, и, может быть, на другого вид его произвел бы совершенно различное впечатление; но так как вы о нем не услышите ни от кого, кроме меня, то поневоле должны довольствоваться этим изображением. Скажу в заключение, что он был вообще очень недурен и имел одну из тех оригинальных физиономий, которые особенно нравятся женщинам светским».

Рассказчик активно «разглядывает» героя (эти места помечены жирным шрифтом) и делится своими выводами с читателем.

Простим Лермонтову невольное самолюбование и возьмем его метод на вооружение. Когда вам понадобится описывать кого-то (реального человека или выдуманного), выделите в его внешности яркие детали, которые могли бы раскрыть главные черты его характера, и расскажите о них. Вам нет нужды перечислять все его приметы (мы не составляем отчет для полиции) – просто расскажите о том, что произвело на вас наибольшее впечатление. Не стоит также «подавать» свой метод слишком нарочито: «У него были усталые глаза, а значит он много думал и страдал», «у него был длинный прямой нос, а значит… в детстве его дразнили «Буратино». Читатели прекрасно сделают выводы сами, если вы дадите им достаточно материала. И главное, это будут именно ИХ выводы, а мы привыкли дорожить результатами своих умозаключений.

* * *

Детали виртуозно умел использовать Лев Толстой. Давайте вспомним начало «Войны и мира» – ту самую длинную фразу на французском языке, рассказывающую о продвижении Наполеона по Европе. Анна Павловна Шерер обращает ее к князю Василию, который вошел в гостиную «в придворном, шитом мундире, в чулках, башмаках и звездах, с светлым выражением плоского лица». Перед нами портрет «совершенного придворного», и мы можем догадаться, что хотел сказать нам Толстой странной фразой «светлым выражением плоского лица»: на лице князя Василия давно застыла маска неискренности, и от постоянного уже привычного напряжения мышц, удерживающих «светлое выражение», его лицо кажется плоским.

Когда в том же салоне появляется Пьер Безухов, он производит совсем другое впечатление:

«При виде вошедшего Пьера в лице Анны Павловны изобразилось беспокойство и страх, подобный тому, который выражается при виде чего-нибудь слишком огромного и несвойственного месту. Хотя действительно Пьер был несколько больше других мужчин в комнате, но этот страх мог относиться только к тому умному и вместе робкому, наблюдательному и естественному взгляду, отличавшему его от всех в этой гостиной».

В том же салоне мы видим чету Болконских. Беременная «маленькая княгиня», как будет называть ее автор, сразу вносит оживление в ряды гостей.

«Ее хорошенькая, с чуть черневшимися усиками верхняя губка была коротка по зубам, но тем милее она открывалась и тем еще милее вытягивалась иногда и опускалась на нижнюю. Как это бывает у вполне привлекательных женщин, недостаток ее – короткость губы и полуоткрытый рот – казались ее особенною, собственно ее красотой. Всем было весело смотреть на эту полную здоровья и живости хорошенькую будущую мать, так легко переносившую свое положение. Старикам и скучающим, мрачным молодым людям казалось, что они сами делаются похожи на нее, побыв и поговорив несколько времени с ней. Кто говорил с ней и видел при каждом слове ее светлую улыбочку и блестящие белые зубы, которые виднелись беспрестанно, тот думал, что он особенно нынче любезен. И это думал каждый».