Читать книгу "Век хирургов - Юрген Торвальд"

Я довольно долго колебался…

Ее тонкая ночная рубашка едва ли могла скрыть дрожь моей руки – думаю, и она могла бы почувствовать ее. Сердце мое часто билось. Мне пришлось призвать все имеющееся самообладание, чтобы совладать с предательской дрожью. Немного уняв ее, своей отвыкшей от медицинской работы рукой я попытался прощупать опухоль. Ее брюшная стенка была расслаблена, поэтому моя рука не встретила никакого сопротивления, даже когда я надавил на нее сильнее, хотя и был при этом предельно аккуратен. Брюшная стенка была совсем тонкой.

Приблизительно в трех пальцах повыше пупка я наконец обнаружил что-то: это был немного подвижный бугорок, отличающийся несколько более плотной консистенцией, что легко было прощупать. Большая его часть находилась левее от linea alba, белой линии живота. Вся опухоль была размером с детскую ручку, сжатую в кулак.

Мне показалось, что кто-то с силой стиснул мое сердце. Все мое тело пробил холодный пот. Так значит, Ваубан был прав…

Но в те минуты, когда я силился разумом объять необратимую истину, вдруг раздался голос Сьюзен, который вырвал меня из оцепенения, причинявшего мне физическую боль.

«Так ты все знаешь», – сказала Сьюзен.

«Сьюзен, – прошептал я, – Сьюзен…»

Она резким движением вдруг развернулась ко мне, выхватила мою правую руку и прижала ее к своему лицу.

«Хорошо, что ты все знаешь. Теперь ты знаешь также, почему мне так хочется домой, – проговорила она. – Когда мы уедем?»

«Даже не представляю, – сознался я. – Я ездил в Париж совсем не за тем, чтобы подготовить все к нашему отъезду. Я был у Жюля Пеана, который несколько лет назад впервые отважился на хирургическую операцию по удалению подобной опухоли».

«Но его пациент умер…»

«Откуда тебе это известно?» – воскликнул я.

«Не напрасно же я так долго была замужем за тобой. Это и меня научило кое-чему. Я подозревала о своей болезни, а потому прочла все, что только можно было прочесть. Я знаю, что никакой надежды нет. В одном из ящиков моего стола глубоко запрятана «Gazette des Hôpitaux». В ней я и прочла об операции Пеана. Неужели ты хочешь, чтобы и я умерла на его операционном столе?..»

«Я напишу всем хирургам, которых знаю. Я буду призывать их еще раз пойти на тот шаг, на который уже однажды решился Пеан. Я буду настаивать, чтобы они попытались улучшить метод Пеана. Сьюзен, ты будешь жить, если мы останемся здесь». И мы остались.

Сегодня я понимаю, что мне так и не удалось убедить в этом Сьюзен, и понимаю, что она осталась во Франции только из любви ко мне.

Тогда я был все еще далек от мудрости, которая приходит только с возрастом и опытом. Теперь же, обретя ее, я научился понимать, насколько высоки и непреодолимы были барьеры, перед которыми тогда вынужден был остановиться прогресс в хирургии. Моя жизнь сильно переменилась.

С той самой ночи она заставала меня между письменным столом и входной дверью, у которой изо дня в день я дожидался почтальонов и посыльных с местного телеграфа. Я разослал письма всем хирургам, с которыми я познакомился за последние годы и даже десятилетия, если только был уверен, что они все еще трудились в своих прежних клиниках. Я написал в Германию, Австро-Венгрию, Италию, Швейцарию, Францию, Англию, Россию. Я отослал несколько конвертов также в Америку. Я разослал копии статьи Пеана о его первой операции по всему миру. Я настоятельно просил моих адресатов не терять ни секунды и повторить то, что было сделано Пеаном, несколько усовершенствовав его методу – так, чтобы у прооперированного больного оставался шанс выжить.

Если я и получал ответ, то это было новое «Невероятно! Невозможно!» Или же мне в подробностях расписывали, сколько времени может занять усовершенствование технологии.

Из Германии мне выслали некую докторскую диссертацию, которую представил один из студентов Университета Гиссена по имени Карл Теодор Меррем в 1810 году. Меррем был первым, кто провел три операции на собаках, в результате которых установил, что отсечение пораженного раковой опухолью привратника от желудка осуществимо, что возможно создание нового соединения между желудком и двенадцатиперстной кишкой. Первая из прооперированных собак прожила только девятнадцать дней. Вторая собака оставалась живой на протяжении сорока семи дней после операции и после, почувствовав себя совсем здоровой, сбежала от Меррема, а потому тот никак не мог проследить дальнейшую ее судьбу. Все более ушлые медики тогда насмехались над Мерремом, и его эксперимент был забыт, и уж тем более странно, что вспомнили о нем сейчас, через более чем семьдесят лет.

Через несколько дней после этого я получил письмо из Вены. Его адресантом был Иоганн фон Микулич, один из начинающих ассистентов Теодора Бильрота, венского хирурга, известного далеко за пределами своего города и своей страны, прежде всего, за свою профессиональную отвагу.

Дело было в том, что я написал также и Микуличу, с которым познакомился еще в 1879 году в больнице Кингс Колледж, где навещал Листера.

На тот момент он был единственным венским врачом, ответившим мне. Как раз он и был тем человеком, кто сослался на Меррема и сообщил также, что прежние ассистенты Бильрота Гуссенбауер и Винивартер уже шесть лет занимаются опытами Меррема. Более того, им удалось установить, что хирургическое удаление привратника желудка нисколько не угрожает жизни животных. Далее он также писал, что не так давно Черни выступил с невероятным постулатом: желудок человека может быть полностью ампутирован. Кроме того, два ассистента Черни Кайзер и Скриба, основываясь на этих выводах, предприняли операции на пилорусе собак. Операция была сложной, однако животное прожило после нее еще около пяти лет.

Бильрот, по словам Микулича, с тех пор не оставлял мыслей об операции по удалению пораженного смертельной болезнью пилоруса человека, а потому всячески поощрял подготовительные исследования. Это был вопрос месяцев или, может, даже нескольких недель – за этот срок он надеялся перейти к практическому применению накопленных опытных знаний при операции на человеке.

Я не помню подробностей того дня, когда я получил письмо от Микулича. Подходил к концу октябрь 1880 года. В нашей прибрежной деревушке настала настоящая осень. Я стремглав бежал через сад, зажав в руке конверт Микулича, к Сьюзен, которая отдыхала на диване у окна.

Когда Сьюзен подняла глаза от письма, она долго смотрела на меня и после потянула ко мне свои тонкие руки. Но она ничего не сказала тогда. В ее глазах выступили скупые слезы, которые я тут же принял за слезы радости.

Я поцеловал ее и поспешил к моему письменному столу, чтобы, не откладывая, написать в Вену.

Все следующие несколько дней я только и делал, что ждал. Но проходили недели, а письмо из Вены, которое, как я надеялся, удовлетворит мое любопытство, так и не приходило, а потому я не знал, насколько продвинулась научная работа. Позже, когда Микулич стал одним из великанов европейской хирургии, он рассказывал мне, что в то время он и сам надеялся на чудо, которое могло бы утешить меня.