Читать книгу "Век хирургов - Юрген Торвальд"

«Я тщательно изучил, – продолжал я, – вашу статью в “Gazette des Hôpitaux”. Я полагаю, что ваша операция – единственный способ спасти мою жену. В своей статье вы описываете случай пациента с упадком сил. В случае моей жены все совсем иначе – она полна сил. Если вы согласитесь, через несколько дней я и моя жена могли бы прийти к вам на прием. Деньги не играют для меня здесь никакой роли…»

Наибольшую сложность при операциях по удалению опухоли привратника представляет соединение рассеченных желудка и кишечника.

Антуан Ламбер (1802–1851) изобрел серо-серозный кишечный шов, при котором достигается плотное соприкосновение краев серозного покрова кишки с погружением ее более глубоких слоев, что обеспечивает наилучшие условия для заживления внешних серозных оболочек.

«Некоторые вещи нельзя купить за деньги, – заявил он тщеславно и громогласно. – То, чего вы от меня требуете, например…»

«Значит ли это, что вы отказываетесь оперировать мою жену…?»

Он развернулся ко мне спиной и заложил за нее свои огромные белые руки. «Да, – сказал он, – это следует понимать именно так…»

«Почему? – выдавил я. – Что заставило вас принять такое решение…»

Впервые за несколько минут я снова увидел его лицо. «Причины я могу вам назвать, – сказал он медленно и тщательно проговаривая каждое слово. – На ту операцию я решился под давлением родственников пациента. Полагаю, это вам известно, если вы действительно изучили мой доклад так подробно, как говорите. Но до того, как кто-либо осмелится повторить операцию по удалению опухоли на привратнике желудка, должны пройти годы напряженнейших исследований. Чтобы выработать наиболее удачную технику шовного соединения желудка и кишки, потребуются бесчисленные эксперименты на животных. Придется также установить, какой материал подходит для этого наиболее всего – шелк, кетгут или металлическая проволока. Более того, необходимо найти способ подавать в организм питательные вещества – без них пациент не сможет оправиться после подобного рода операции. Наконец эксперименты будут необходимы, чтобы проконтролировать изменения пищеварительной функции после удаления пилоруса и выяснить, склонен ли желудок к образованию новых подобных тканей и нового органа. А что самое важное, предстоит установить, когда злокачественная опухоль на привратнике желудка становится неоперабельной, когда начинается отмирание тканей. Мои ассистенты уже принялись за эту работу. Пока я не получу от них результатов, которые могли бы пролить свет на упомянутые вопросы, я не возьмусь за повторную операцию по удалению карциномы пилоруса».

Мне потребовалось изрядное количество времени, чтобы придумать возражения, предъявить их, подыскать верные аргументы.

Произнеся сухое, дежурное «мне очень жаль», Пеан направился к выходу, будто бы намекая, что «аудиенция» окончена. В ту секунду я преградил ему путь.

«Не это повлияло на ваше решение, – сказал я. – Я не могу представить себе, чтобы один только шов был причиной такой неопределенности. Еще пятьдесят четыре года назад ваш соотечественник Ламбер установил, что, накладывая швы на любые внутренние органы, следует соединять внешние серозные оболочки, что в большинстве случаев гарантирует их быстрое сращение и заживление. Разве это правило не действует при сшивании желудка и кишечника? Разве Черни, который сейчас работает в Гейдельберге, равным образом…»

Я не успел договорить, потому что Пеан раздраженно перебил меня и на повышенных тонах повторил: «Я повторяю вам, мне очень жаль, но я не буду оперировать вашу жену…»

Тогда я предположил, что он допустил серьезную ошибку, накладывая швы при своей первой операции. И сегодня я все больше склоняюсь к этой мысли. Вероятно, он уделил недостаточно времени изучению достижений хирургов из других стран, не удостоил вниманием и шов Черни. Сознательно или бессознательно, он проглядел также пространные труды передовых венских профессоров об удалении опухолей желудка, которые имели хождение в те времена и которые в считанные годы сыграют весьма значительную роль. Однако, нужно признать, я и сам не догадывался тогда об их существовании. Мне подумалось, что он без всякой подготовки пустился на авантюру и провел первую серьезную операцию по удалению опухоли желудка, но, как уже случалось с ним несколько раз до того, обнаружил, что эта область пока не годится, чтобы он мог похвастать здесь своей виртуозностью.

Он подошел к дверям и распахнул их передо мной. Еще секунду я колебался, затем проследовал вон из кабинета и, минуя его, сухо попрощался.

Впоследствии я никогда не искал общества Пеана. Но как только, через много месяцев, во мне утихло негодование и я вновь обратился к моей памяти, передо мной, как и прежде, предстал человек, для которого техническое превосходство всегда стояло на ступеньку выше гуманных принципов профессии врача. Он, как и некоторые другие пионеры хирургии на стадии зарождения патологической анатомии, когда медицина только начала накапливать знания о раневых инфекциях, пытался добиться прогресса в своей области через поразительно бессовестное отношение к жизни своих пациентов, и он не сошел с этого пути даже после открытия антисептики, когда хирургия приобрела более человечные черты.

Следующим вечером, ровно через сутки после моего визита к Пеану, я вернулся на побережье, отчаявшийся и проклинающий судьбу. Я чувствовал, что мне достанет воли признаться моей Сьюзен, что я занимался отнюдь не подготовкой нашего отъезда в Соединенные Штаты, а следовал по оставленным ей же следам, которые привели меня сначала к доктору Ваубану, а в конечном итоге вынудили поехать в Париж к Жюлю Пеану.

Когда Сьюзен выбежала из дома ко мне навстречу, как она всегда делала, когда я возвращался домой, я испугался. За те немногие дни, что длилась наша разлука, я научился быть беспристрастным и судить со стороны, а потому, несмотря на темный загар, покрывавший ее лицо, я заметил, как сильно она похудела.

«Когда мы теперь уезжаем? – прошептала она, уткнувшись в мое плечо. – Ты ведь все подготовил?!.»

Будто бы вырванный из действительности, убаюканный объятиями, я вмиг лишился всей своей твердости, я разжал кулаки, в которых собрал свою волю. Но все же я избегал откровенной лжи и призвал на помощь правдоподобные увертки.

«Нам должны сообщить, – уверил я. – В ближайшие несколько недель отходит очень много кораблей до Саутгемптона. Но точное время их отправления пока неизвестно…»

Вечером, в лучах заходящего солнца мы расположились на террасе, чтобы поужинать: место, где должна была стоять тарелка Сьюзен, было пусто… «Я уже поела… – оправдалась она, – ты приезжаешь слишком поздно, а я все время очень голодная. Ты простишь меня?..» Она так задорно рассмеялась, с такой нежностью, шагнув из-за стола и обойдя его, приблизила свое лицо к моему, что мне не достало мужества положить конец этой зловещей пляске вокруг страшной правды.

И я молчал. Я был пьян от обмана и мучился от него. Но через несколько часов, когда она лежала рядом со мной при свете луны, положив голову на мою вытянутую левую руку, когда я, казалось, чувствовал на себе ее спокойное и ровное дыхание, я осторожно, чтобы не разбудить ее, отодвинулся в сторону и обнял ее правой рукой. Какое-то время моя дрожащая рука лежала в сантиметре от ее горячей кожи, но я скорее догадывался об исходящем от нее жаре, чем чувствовал его…