Читать книгу "Любовь - Карл Уве Кнаусгорд"

— Чем занимаешься? — спросил я.

— Смотрю хоккей по телевизору.

— Хоккей?

И мы проговорили еще четверть часа. И решили встретиться еще.

Мы встретились, но ничего не произошло, слишком низкое напряжение или, наоборот, слишком высокое, парализующее, мы как будто завязли в том, что хотели друг другу сказать, но не могли.

Светские заходы. Небольшие окошки в ее жизнь: мама живет здесь же в городе, и один из братьев, и все ее друзья. Она в Стокгольме родилась и никуда не уезжала, только во Флоренцию на полгода. А я где жил?

Арендал, Кристиансанн, Берген. Полгода в Исландии, четыре месяца в Норвиче.

Есть ли у меня братья-сестры?

Да, брат и сводная сестра.

Ты был женат?

Был. И, в общем, все еще остаюсь.

У-у.

Ранним вечером в середине апреля она позвонила спросить, не хочу ли я с ней увидеться. Да, конечно. Мы с Гейром и Кристиной ужинаем в «Гюльдапан», приезжай.

Через полчаса она появилась.

Сияя.

— Я сегодня поступила в театральный, — сказала она. — Я так счастлива! Это просто фантастика! И поэтому мне захотелось увидеться с тобой, — сказала она и посмотрела на меня.

Я улыбнулся ей.

Мы прекрасно тусили весь вечер, напились, вместе добрели до моего дома, я чмокнул ее на прощание и пошел к себе в квартиру.

На следующий день позвонил Гейр.

— Парень, она в тебя втюрилась. За километр видать. Первое, что Кристина сказала, когда мы расстались: она светится изнутри, она по уши влюблена в Карла Уве.

— Вряд ли, — сказал я. — Она просто радовалась, что поступила.

— А зачем она тогда тебе позвонила, если она просто радовалась?

— Не знаю. Ты не хочешь у нее спросить?

— А как же твои чувства?

— Хорошо.

Мы с Линдой пошли в кино, по какой-то идиотской причине на новые «Звездные войны», но поскольку кино — детское, то мы с Линдой, констатировав это, ушли в бар «Фолькоперы» и сидели почти молча.

Я возвращался оттуда в подавленном настроении, я безмерно устал, что все варится внутри меня, что мне не удается поделиться ни с кем даже простейшими вещами.

Подавленность прошла. Я научился наслаждаться одиночеством, город еще казался новым, наступила весна, в полдень я надевал кроссовки и обегал Сёдер, десять километров, а на другой день проплывал тысячу метров в бассейне. Я сбросил десять килограммов и снова начал писать. Вставал в семь утра, выкуривал сигарету и выпивал чашку кофе на террасе, откуда видно весь Стокгольм, потом работал до двенадцати, затем бегал или плавал, потом шел в кафе и устраивался там читать или шел гулять, если у меня не было встречи с Гейром. В половине девятого я ложился в постель с книгой, солнце как раз заходило и окрашивало стену над кроватью в кроваво-красный цвет. Я начал читать «Охотников в Каринхалле» Карла-Хеннинга Викмарка, мне Гейр посоветовал; лежал, читал, полыхало заходящее солнце, и вдруг, внезапно, на ровном месте я ощущал дикое, головокружительное счастье. Я свободен, абсолютно свободен, и жизнь прекрасна.

Такое чувство иногда накатывало на меня, примерно раз в полгода, оно было очень сильное, длилось несколько минут и проходило. Странность была в том, что в этот раз оно не проходило. Я просыпался счастливым, а такого со мной с детства не случалось. Теперь я сидел на террасе в блеклом солнечном свете и пел, писа́л и не переживал, что написано плохо, — подумаешь, в жизни есть вещи поважнее и получше, чем сочинять романы; а когда я бегал, тело казалось легче перышка, и сознание, обычно занятое на пробежках одной мыслью — вытерпеть до конца, — теперь наслаждалось красотой вокруг: зеленой плотной листвой, синевой воды в многочисленных каналах, людской толчеей, прекрасными и менее прекрасными зданиями.

Дома я принимал душ, ел суп с хлебцами и шел в парк, где читал дальше дебютный роман Викмарка о норвежском марафонце, во время берлинской Олимпиады тридцать шестого года очутившемся в охотничьем поместье Геринга, или звонил Эспену, Туре, Эйрику или маме, Ингве, Тонье, с которой мы оставались вместе, ничего другого между нами сказано не было, рано укладывался спать, ночью вставал и, не просыпаясь, съедал яблоко или сливу, а обнаруживал это только утром, наступив на косточку на полу. В начале мая я поехал в Бископс-Арнё, я полгода назад пообещал прочитать там доклад, но, переехав в Стокгольм, позвонил Лемхагену и сказал, что вынужден отказаться, мне не о чем говорить, а он ответил, что пусть я все равно приезжаю, послушаю выступления других, приму участие в дискуссиях и, быть может, прочту один или два текста на вечерних чтениях, если у меня есть что-то новое.

Он встретил меня перед входом в главное здание и первым делом сказал, что на его памяти никогда не было такого семинара дебютантов, как тот, когда приезжал я, ничего даже отдаленно похожего. Я понял, о чем он говорит, в тот раз ощущения были особенными не только у меня.

Лекции были скучные, доклады неинтересные, ну, или мне не давал ими заинтересоваться избыток радости во мне самом. Два пожилых исландца были единственными, кто говорил что-то оригинальное, против них в ход пошли самые жесткие аргументы. Вечером мы выпивали, и Хенрик Ховланн веселил нас историями о палаточной жизни, в частности, что через несколько дней в полевых условиях запах говна делается настолько сильным и индивидуальным, что в темноте люди могут найти друг друга, вынюхивая, как звери, — во что никто не поверил, но все долго хохотали, а я пересказал прекрасную сцену из книги Арильда Рейна, где главный герой высрал такую огромную какашку, что она не смывается в унитаз, и тогда он сует ее в карман пиджака и так ходит.

На другой день приехали двое датчан, Йеппе и Ларс; Йеппе сделал хороший доклад, и они оказались отличными собутыльниками. Мы вместе вернулись в Стокгольм, пошли по барам, я послал Линде эсэмэску, она догнала нас в «Кварнене», обняла меня, здороваясь, мы болтали и хохотали, но вдруг я сдулся, потому что Йеппе обладал харизмой и интеллектом гораздо выше среднего, он распространял вокруг себя облако мужского обаяния, воздействия которого Линда, как мне показалось, не избежала, — видимо, из-за этого я ввязался с ней в спор. И из всех возможных тем выбрал аборт. Она отнеслась к этому как будто спокойно, однако вскоре ушла домой, а мы продолжили и в конце концов догуляли до ночного клуба, куда Йеппе не пустили, потому что у него в руках был пластиковый пакет, сам он имел потрепанный вид и пьян был в хлам. Вместо клуба мы пошли ко мне, Ларс заснул, мы с Йеппе продолжили, взошло солнце, он рассказывал мне об отце, по всем статьям хорошем человеке, а когда сказал, что отец умер, по его щеке скатилась слеза. Этот момент я буду, наверно, помнить всегда, — как Йеппе открылся мне так глубоко и так неожиданно. Его голову, упертую в стену, робко озаренную первым рассветным лучом, и как по щеке катится слеза.

Утром мы позавтракали в кафе, они уехали в аэропорт, а я вернулся домой и лег спать, забыв закрыть окно; пошел дождь и залил мой комп, «бэкапы» у меня, конечно же, не стояли.