Читать книгу ""Я" значит "ястреб" - Хелен Макдональд"

Другой экспонат идеально прост. Птица, лежащая на спине в стеклянном футляре посреди пустого зала. При виде нее все мои красноречивые рассуждения бледнеют и исчезают. Это попугай, голубой ара. В дикой природе не осталось ни одного, и последние содержащиеся в неволе птицы находятся под постоянным наблюдением тех, кто отчаянно пытается сохранить этот вид. Выставленный в качестве экспоната попугай давно мертв. Он набит ватой, и к засохшей лапе со скрюченными пальцами привязан маленький ярлычок. У попугая темно-синие перья цвета вечернего моря. Пожалуй, мне никогда еще не приходилось быть свидетелем такого одиночества. Но, наклонившись над его освещенной тушкой в стеклянном гробу, я думаю совсем не о вымирании видов. Мне вспоминается Белоснежка. Вспоминается Ленин в тускло освещенном мавзолее. Вспоминается тот день, когда меня провели в больничную палату, где лежал умерший отец.

«Это не он, – как безумная, думала я, когда женщина ушла, закрыв за собой дверь. – Его здесь нет». Кто-то нарядил в больничную пижаму восковую куклу, похожую на моего отца, и накрыл ее узорчатым одеялом. Зачем они это сделали? Какой смысл? Ерунда какая-то. Я отступила на шаг. Но вдруг увидела у него на руке незаживший порез, и остановилась. Я понимала, что надо что-то сказать. Но стояла и молчала. Физически не могла говорить. Как будто мне в горло засунули кулак, который ловил там слова и не выпускал. У меня началась паника. Почему я не могу ничего сказать? Мне надо ему сказать. Потом полились слезы. Но это были не обычные слезы. Влага лилась потоками по щекам и капала на больничный пол. Вместе со слезами пришли слова. Тогда я наклонилась над кроватью и заговорила с папой, которого там не было. Я обращалась к нему серьезно и продуманно. Сказала, что люблю его и скучаю, что мне всегда будет его не хватать. Я говорила, объясняла что-то, чего сейчас даже не вспомню, но что тогда казалось безусловно и исключительно важным. Потом наступила тишина. Я ждала. Не знаю, чего. Пока не поняла, что жду ответа. И тогда поняла, что все кончено. Я взяла папу за руку в последний раз, быстро сжала ее на прощание и тихо вышла из палаты.

На следующий день на холме Мэйбл, по-моему, наконец начинает понимать, для чего создана. Она охотится на фазана. Фазан бросается в колючие заросли под высокой живой изгородью. Мэйбл садится сверху на кусты и внимательно смотрит вниз. Ее оперение кажется ярким на фоне темной земли уходящего вниз склона. Я бегу к Мэйбл. Кажется, я помню, куда спрятался фазан, но пытаюсь убедить себя, что там его никогда не было. И все же я знаю: фазан где-то там. К каблукам липнет схваченная морозом глина, так что бежать быстро не получается. Глина повсюду. Мешает даже воздух вокруг, тоже скованный холодом. Мэйбл ждет, что я вспугну фазана. Знать бы, где именно он притаился. Вот я уже у изгороди, ищу фазана, мысленно проигрывая возможные варианты сценария под названием: «Что будет дальше?». Их количество быстро сокращается и скоро дойдет до нулевой отметки – когда фазан взлетит. Ни Стюарта, ни Мэнди не замечаю, хотя знаю, что они неподалеку. С треском продираюсь сквозь колючки и торчащие ветки, смутно ощущая, как меня колют и царапают шипы. Ястреба не вижу, потому что ищу фазана. Мне приходится представлять себе, что делает Мэйбл, ставя себя на ее место – получается, что я одновременно и ястреб на кустах, и охотник под ними. Такое странное раздвоение заставляет меня чувствовать себя человеком, идущим под самим собой, а иногда и от самого себя. Затем на мгновение все превращается в пунктирные линии – и я, и фазан, и ястреб. Мы становимся данными в задачке по тригонометрии, где каждый обозначен своей буквой, выписанной изящным курсивом. Сейчас я настолько вжилась в свою питомицу и в фазана с его возможными перемещениями относительно нее, что мое сознание полностью высвобождается, разделившись: сначала оно переходит в глядящую вниз Мэйбл, потом в фазана, глядящего вверх из колючих кустов, а та часть, что остается во мне, заставляет меня скользить над землей, как бы ничего не касаясь. Разве я могу спугнуть фазана, если меня здесь нет? Время растягивается и замедляется. Вдруг на меня накатывает паника, приступ страха: я задумываюсь об уничтожении живого и моем месте в этом мире. Но вот из кустов вылетает испуганный фазан – бледное, квохтающее существо, мышцы и перья. Ястреб набрасывается на него с верхушки изгороди. И все линии, соединяющие сердце, голову и будущие возможности, линии, которые вместе с тем связывают меня с ястребом, фазаном, жизнью и смертью, неожиданно обретают прочность и сплетаются воедино в птице со взъерошенными перьями и вцепившимися в жертву когтями, которая стоит в грязи посреди небольшого поля, посреди небольшого графства, в небольшой стране в начале зимы.

Я смотрю на ястреба с мертвым фазаном в когтях, а он смотрит на меня. Я поражена. Не знаю, что я надеялась ощутить. Жажду крови? Жестокость? Нет. Ничего похожего. Я вся исцарапана колючками, которые цеплялись, пока я лазала по кустам живой изгороди. И почему-то болит сердце. В воздухе ползет, переливаясь, туман. Сухой. Сухой, как тальк. Гляжу на ястреба, фазана, снова на ястреба. И все меняется. Ястреб перестает быть носителем ужасной смерти и становится ребенком. Я потрясена до глубины души. Мэйбл и вправду ребенок. Ястребенок, который только что осознал, кто он такой. Для чего он создан. Наклоняюсь и бессознательно, как мать, помогающая ребенку есть, принимаюсь ощипывать фазана вместе с Мэйбл. Для Мэйбл. А когда она начинает есть, сажусь на корточки и наблюдаю – наблюдаю, как она ест. Фазаньи перышки, подхваченные ветром, несутся вдоль живой изгороди и застревают в паутине и колючих ветках. Ярко-алая кровь на пальцах ястреба сворачивается и засыхает. Время идет. Благословенный солнечный свет. Шевельнув стебли чертополоха, замирает ветер. Я начинаю плакать. Беззвучно. По лицу катятся слезы. По фазану, по ястребу, по папе, по его терпению, по той маленькой девочке, которая стояла у забора и ждала появления ястребов.

Глава 20

В укрытии

Уайт выбегает из дома. Почтальон сказал, что в соседнем лесу беспокойно галдят грачи. Уайт, задыхаясь, несется к лесу. Но Тета нет. Конечно, его там нет. Ястребов-перепелятников тоже не видно. Ему иногда мерещится их крик, но, возможно, это совы. Теперь он живет в окружении слухов. Слухи о ястребах – как слухи о войне. Уайт смотрит на небо. Повсюду он расставил ловушки и целыми днями сидит в лесу – от рассвета до заката, дрожа и ежась в своем укрытии. Все без толку. Покупает егерский капкан с металлическими зубцами, который обычно ставят на высокий шест. Спиливает зубцы, чтобы не сломать ястребу ноги, и прокладывает войлок по краю «челюстей» капкана, защелкивающегося с помощью пружины. Потом он делает еще один капкан, сокольничий, по книжной инструкции: петля из бечевки прокладывается вокруг кольца из торчащих вверх перьев, а в центре кольца – привязанный черный дрозд. Сам он спрячется, держа конец бечевки и, когда ястреб набросится на дрозда, потянет за нее – бечевка проскользнет вверх по перьям и обхватит ноги ястреба. Ловушка сработает, если Уайту удастся поймать дрозда в качестве приманки. Но дрозд не ловится. Уайт в отчаянии. Он начинает писать письмо: «Дорогой гер Валлер…» Пишет по-английски, потому что немецкий знает плохо. Просит человека, приславшего ему Тета, раздобыть для него еще одного ястреба. Уайт понимает, что в это время года трудно достать птенца, а неопытные молодые птицы – те, что были пойманы, когда уже встали на крыло, – немногочисленны и редки. Но в конце письма все же выражает надежду, что получит нового ястреба. Добравшись до Бакингема, он отправляет свое послание в Берлин. А потом ждет ответа, ждет появления перепелятников, ждет наказания и страдает под тяжестью своих грехов. Но ответного письма из Берлина все нет.