Читать книгу ""Я" значит "ястреб" - Хелен Макдональд"

Уайт оставил Тета на ограде всего на минутку. Он услышал звук фермерской машины и побежал через поле рассказать миссис Уилер о своем новом радиоприемнике. Вернувшись, он обнаружил, что Тет сидит не на ограде колодца, а на макушке дерева, похожий на еле заметную тень на фоне неба, а бечевка запуталась среди мелких веточек и сучьев под ним. Уайт принялся свистеть, размахивать кормом, но ястреб не шевелился. В панике Уайт потянул за шнур, но птица сразу начала биться и хлопать крыльями, отчего запуталась еще больше. Уайт забеспокоился, что тренировочный шнур не выдержит. «Бечевка оказалась непрочной, – писал он, – и уже дважды рвалась». Ястребу было некуда деться. Не зная, что предпринять, Уайт позвал на помощь. Но когда явился фермерский сын в белой рубахе и с лестницей, ястреб начал биться еще сильнее. Вскоре он уже висел вниз головой, точно кокон на истрепанной веревке, и, пытаясь освободиться, ломал себе перья. В конце концов Тет понял, что бороться бесполезно – изможденный, неподвижный, он походил на огромную пернатую муху, застрявшую в просмоленной спутанной паутине. Прошло полтора часа, прежде чем Уайт высвободил опутенки с помощью шурупа-крюка, прикрепленного к концу удочки, на которую обычно ловил лосося, стащил птицу на землю и посадил себе на руку. «Ах ты, треклятый маленький негодник!» – зашипел Уайт на Тета. А тот злобно посмотрел на него. «Как будто я во всем виноват», – удивлялся Уайт.

Всего несколько дней, и я отпущу ее в свободный полет. Всего несколько дней. Но тут начинаются летние грозы, и холодная вода льет потоками, бьется в асфальт, закидывает крышу мелкими веточками и листьями. Погода – хуже не придумаешь. Поэтому вместо того, чтобы идти на холм, мы с Мэйбл тренируемся в парке. Я привязываю вертлюг к шнуру и тяну птицу на землю. Она прыжком садится на траву, пятится и, злобно нахохлившись, смотрит на меня снизу вверх. Тогда я кладу кусочек пищи на перчатку и поднимаю руку, а Мэйбл взлетает вертикально вверх, чтобы склевать еду. Мы проделываем такой трюк снова и снова. Подлеты снизу вверх давно практикуются сокольниками для развития птичьих мышц в относительно закрытых пространствах. Для ястреба это хорошее упражнение, к тому же приятное. Но и довольно сложное: Мэйбл – птица на редкость быстрая. Мы с ней далеко продвинулись с тех пор, как гуляли в сумерках по кембриджским улицам. Но в наших упражнениях есть что-то от уличного представления, привлекающее зевак. Вот и сегодня вечером люди остановились полукругом метрах в шести от нас. Мать девочки наклонилась к дочери и, указывая на ястреба, шепчет: «Смотри, какая царственная птица». Мэйбл совсем не царственная, она заглатывает куски цыпленка, которому от роду один день, со странным, захлебывающимся писком. Рядом с матерью и дочкой стоит водитель автобуса, направлявшийся в депо, два подростка в капюшонах и девушка, которая фотографирует нас на мобильник. Но мне они не мешают, потому что я сосредоточена на одном: трава, перчатка; трава, перчатка; трава, перчатка, трава. Этот ритм вторит ударам сердца. Толпа постепенно расходится.

Потом я слегла с температурой. Болезнь уничтожает все цели, в том числе и все закупки для Мэйбл. Я кормлю птицу на диване, сажаю обратно на присаду и смотрю, как она медленно уносится в те края, где обитают сытые ястребы. Это очень далеко. Машу рукой перед ее лицом, но, похоже, она меня даже не видит. Ее глаза кажутся настолько лишенными всяких мыслей и эмоций, как будто это два металлических диска или кружочки, вырезанные из неба. О чем она думает? Что ей видится? Интересно было бы знать. Опускаю веки и пытаюсь догадаться. Кровь – это точно. Дым, ветки, мокрые перья. Снег. Сосновые иголки. Еще кровь. Меня трясет. Проходят дни, но лихорадка не отпускает. Дождь тоже не прекращается, и в доме становится сыро. Протечки расползаются по стенам в холле и гостиной, как огромные пятна крови. В доме пахнет стоячей водой из угольного подвала, ястребиным пометом и грязью. Нет никакого движения, никакого улучшения, никаких перемен. До болезни, собираясь съезжать, я складывала вещи в коробки, хотя, признаться, до сих пор не знаю, где буду жить, когда лишусь этого дома. В пустой комнате наверху в приступе горького отчаяния я мастерю укрытие из старой картонной коробки для одежды и забираюсь внутрь. Темно. Меня никто не видит. Никто не знает, где я. Теперь мне не страшно. Сворачиваюсь комочком, чтобы меня не нашли. Даже больная я понимаю, что такое поведение, мягко говоря, странно. «Я не сумасшедшая, – говорю я себе. – Просто заболела. Вот и все».

Глава 17

Жара

За дождливыми днями следуют жаркие – бесконечная бессонница, пустые ночи. Еще только три часа, а с улицы снова и снова раздается хриплый театральный шепот какой-то женщины: «Уильям, Уильям!» Не понимаю, зачем шептать, если ты колотишь в дверь этого Уильяма с таким грохотом, что перебудила всю улицу. Ясно, что уснуть не удастся, поэтому я иду вниз – пробираюсь на цыпочках мимо спящего ястреба и выхожу на улицу. Там, сев на перевернутый цветочный горшок, закуриваю сигарету. Густая чернота, ясные звезды – таким небо бывает в конце лета. Последние два дня Мэйбл летала прекрасно. За пятьдесят шагов моментально подлетала на мою поднятую руку. Теперь все быстро приближается к решающей точке. Точке в смысле времени. Точке в смысле цели. Точке в смысле острия, от которого больно. Отпустить ястреба в свободный полет, не сдерживаемый шнуром, когда ничто не мешает этому стремительному полету, кроме возникших между нами связей – не физических, а тех, что основаны на привычке, чувстве голода, товариществе, дружбе. На том, что старые сокольники назвали бы любовью. Отпускать ястреба всегда страшно. Тут-то и проверяются эти связи. Но особенно трудно решиться, когда потеряна вера в окружающий мир и сердце превратилось в сгоревшие угольки.

Когда наступает более приличное время, я плетусь в город выпить кофе. За ночь парк разгромили. Разбушевавшиеся пьяные юнцы выдрали из клумб большие охапки цветов. Все саженцы лип вдоль тропинки выдраны и разломаны пополам. Глядя на кучу увядших мятых ноготков, я думаю, что, может, они приживутся, если их опять посадить. Но, похоже, корни высохли, да и листья уже свернулись, так что я иду дальше в кафе, сажусь за столик у окна с газетой и чашкой кофе. В газете статья об изменении климата. Беспрецедентное летнее таяние снегов в Арктике. Открылся Северо-Западный проход. Тает вечная мерзлота. Гибнут экосистемы. Новости ужасные и очень важные. Но я не могу сосредоточиться на статье: все время отрываюсь, потому что за окном тянется какая-то очередь. Она не похожа на очередь за билетами или очередь в аэропорту. Таких очередей я вообще никогда не видела. Женщина с идеально прямыми стрижеными седыми волосами и плотно сжатыми губами держит папку с бумагами. И человек рядом с ней стоит с такой же папкой. Оба смотрят в пространство и не говорят ни слова. Сначала за их молчанием я не замечаю паники, но постепенно понимаю, что это именно паника. Когда женщина проходит мимо моего столика, я спрашиваю баристу Дагмару, не знает ли она, что там происходит. Дагмара пожимает плечами: «Я спросила одного. Говорит, банк обанкротился. «Северная скала». И все хотят снять деньги». Нахмурившись, рассматриваю неподвижную вереницу людей. Что-то в них напоминает мне Мэйбл, когда она прикрывает крыльями свою пищу. Мое. Мое, мое, мое. Раньше мне не приходилось видеть обанкротившийся банк. Это что-то из историй про Дикий Запад или сообщения в серых растрепанных газетах веймарского Берлина. Когда я училась на последнем курсе университета, нам говорили, что история кончилась – и мы верили. С падением Берлинской стены то, из чего делалась история, прекратило свое существование. Не было больше холодной войны. Да и вообще никаких войн. И все же вот оно – все опять разваливается на части. Конец. Распад. Природные системы, банковские системы, ухоженные заботливыми садовниками муниципальные парки. Семьи, сердца, жизни. Далекие войны и разломанные пополам маленькие деревца. И я чувствую в этой людской очереди яростный собственнический инстинкт, скрытый ужас при мысли, что бастионы, защищающие их от смерти, могут разрушиться. Деньги. Безопасность. Узлы и связи. Конец вещей. Сидя в кафе над чашкой остывающего кофе, я впервые серьезно задумываюсь о том, что же я делаю. Что собираюсь делать со своим ястребом. Убивать. Нести смерть.