Читать книгу "Кир - Семен Злотников"

Я отныне не сплю, иногда забываюсь, наскоро проглатываю еду, которую мне приносят дважды за день, не читаю газет, пестрящих статьями о страшном злодействе, содеянном мною, пропускаю желанные прежде прогулки под низкими датскими небесами, и даже, чего уж больше, – решительно отказываю себе в чтении многотомного собрания Большой Советской Энциклопедии…

86

Я уже рассказывал, как лучшие специалисты из службы внешней разведки Комитета государственной безопасности СССР (пока я был в коме) обучили меня виртуозному владению всеми когда-либо существующим видами оружия.

Принципиально особое внимание было уделено всевозможным бойцовским стилям гладиаторов времен Римской империи, у которых, как это внушалось, определенно есть чему поучиться.

В общем, я одинаково свободно метал копье или дротики, орудовал двумя кинжалами, по одному в каждой руке, трезубцем и сетью, а также щитом и кривым фракийским мечом.

Там же, в путаных катакомбах подмосковного спецполигона, я прошел жесточайшее испытание уже с настоящим, а не гипотетическим противником.

Помню, я толком еще не проснулся, как меня, еще тепленького и безоружного, отвели и оставили в лабиринте (точной копии того, что на Крите), уныло освещенном мертвенным светом неоновых ламп.

Едва у меня за спиной захлопнулась тяжелая стальная дверь, как метрах в тринадцати передо мной возникло юное прелестное существо в дымчатом бледно-розовом одеянии, с пышной охапкой алых гвоздик, словно сошедшее с полотна милейшего художника-импрессиониста Огюста Ренуара.

При виде меня девушка невинно улыбнулась, потупила взор и протянула мне цветы.

Позабыв обо всем, я шагнул к ней навстречу и растроганно пробормотал что-то вроде: я тронут…

– Пажалста! – откликнулось существо и с изяществом лани метнуло в меня одну из гвоздик, оказавшейся на поверку дротиком с точеным наконечником и кровавым оперением.

Почти безотчетно (рефлекс мне привили во сне) я перехватил дротик на лету и, не мешкая, метнул его обратно – чего девушка, видимо, не ожидала.

Она рухнула наземь, подобно срубленному дереву.

Смерть, как пишут в романах, настигла ее…

Я, пожалуй, впервые так близко присутствовал при переходе человека из состояния Бытия в состояние Небытия.

И также впервые с тоской наблюдал, как черты совершенного лика фатально грубеют и теряют очарование… и как свет разума в ее глазах помалу сменяется тенью безразличия… а лужа растекшейся крови вокруг головы странным образом приобретает очертания нимба.

Убил, спасая себя…

Нами правят инстинкты – но только не Разум, не Совесть, не Любовь, не Гармония, не Справедливость, тем более не Красота, как это написано в Большой Советской Энциклопедии…

Невольно задумавшись, я не заметил появления колонноподобной женщины в цветастом парчовом сарафане с широкими, золотом шитыми шлейками на молодецких плечах, с плетеной косой на гигантской груди, массивным тройным подбородком, веером черных ресниц, пухлогубую и среброзубую, точно сошедшую с тучного холста невероятного русского художника Бориса Михайловича Кустодиева.

В дебелых ручищах матрона держала рушник с караваем пахучего ржаного хлеба.

– Хлеб да соль, совет да любовь! – простонала она по-испански, серебряно мне улыбаясь.

И опять я обмяк и проникся улыбкой (такой неподдельной!) и даже слегка потерялся, лихорадочно подыскивая в уме подходящие случаю испанские аналоги элементарной благодарности.

…Оказалось, тогда Макс Петрович Альцгеймер впервые опробовал на мне свое новое психологическое оружие, спусковым крючком которого, образно выражаясь, служило доброе слово.

– Иоанн, зачиная Евангелие, – пояснял он, – по рассеянности пропустил всего одно слово: «добрый»!

– Именно что, – повторял генерал-лейтенант, – Иоанн пропустил слово: «добрый»!

– Доброе слово было в начале! – настаивал он. – И чего бы там всуе ни выдумывали хулители человека, а человек самим Богом создан для Добра, как птица для полета!

В отличие от прочих пламенных революционеров, Альцгеймер на Бога надеялся и никогда не плошал.

– Потому что иначе не объяснить, – разводил он руками, – почему мы так радуемся восходу солнца, улыбкам людей, щебетанию птиц, жертвуем собой для спасения гибнущих, делимся кровью, последним куском хлеба, защищаем слабого и сражаемся против несправедливости.

– И даже ужасные вещи, произнесенные назло, – уверял он, – ласкают и нежат слух.

– Можно, – говорил он, – трубить миру в грубоватой манере Владимира Маяковского («Вам ли, любящим баб да блюда, жизнь отдавать в угоду?! Я лучше в баре блядям буду подавать ананасную воду!»), а можно, – говорил, – порхать светлячком и освещать души людей в идиллических ритмах Роберта Бёрнса («И какая нам забота, Если у межи Целовался с кем-то кто-то Вечером во ржи!»)…

– Да держи же ужо, так раз-этак! – ругнулась матрона по-русски, решительно перекладывая рушник с хлебом и солью мне на руки и угрожающе наставляя на меня вороненое дуло девятимиллиметрового пистолета Макарова с глушителем.

Упредив мой вопрос: «За что?», она повела плечом и, не отводя глаз, подушечкой пальца намеренно неторопливо нажала на спусковой крючок…

В Большой Советской Энциклопедии есть глава, посвященная разного рода рафинированным убийцам, обрекающим жертву на продолжительные мучения.

Там же перечислены все известные миру забавы садистов, вроде: насаживания на кол методом постепенного вращения по часовой стрелке, отравления ядами замедленного действия, многократного повешения с использованием гнилых веревок и так далее (больно было читать!).

В той же, как помнится, БСЭ нарочито неспешное, глядя жертве в глаза, убийство из пистолета названо наиболее жестоким…

В самом деле, пока она плавно давила на спусковой крючок пистолета, у меня перед глазами пронеслась целая жизнь – детство, отрочество, юность, я даже успел помянуть добрым словом в порядке очередности: мать мою, Галимуллу, Бориса Иоанновича Розенфельда, неподдельного Владимира Ильича Ульянова-Ленина…

Пуля завязла в хлебе, не причинив мне вреда – благо в последний момент я прикрылся душистым караваем, как щитом; после чего, воспользовавшись теткиным замешательством, ослепил ее солью и задушил рушником…

Так я дважды едва не погиб в результате своих «спекуляций» – словечко, которым Альцгеймер квалифицировал жалость к врагу и раздутое самоедство.

«Человек человеку не друг, не товарищ, не брат, – помнится, поучал он меня, – а всегда враг».

«Лучше ты убей врага первым, – советовал он по-хорошему, – или враг первым убьет тебя».

И на все мои доводы, вроде библейской заповеди «не убий», непротивления злу насилием, осознания единственности и святости человеческой жизни, – он меня укорял в пагубной склонности к «спекуляциям».